— Та-ак, — крякнул Хозяин. — Ну, ладно. Из этим я сам утром разберусь. Нехай держат его пока ф сибя. А з Ярошенком — изжай нимедленно! Выясни усё, й доложи мине лично. Не по телехвону, пойнял? А то в нас телехвонистки любопытные щас до таких разговоров.
— Понял, Василий Мартынович, всё понял. Сейчас выезжаю. А вы учтите ещё одно обстоятельство: возле милиции, когда вели Горяного, был наш областной журналист, Крамаренцев. Ну, и всё тут же узнал. Капитан вгорячах ничего не скрывал. Понимаете, чем это всё может обернуться?
— А шо он из сибя представляет, той журналист? Та я ему, если надо, голову у задницу заверну!
— Тут, Василий Мартыныч, случай особый. Этот Крамаренцев… способен на всё.
— Тоись?
— Ну, как вам сказать? Бесстрашный человек, вот что. Одно время даже в дурдоме побывал. Может, помните? Виктор Крамаренцев, я вам о нём рассказывал недавно, в связи с ответом врачей по Шинному заводу.
— А, это той самый?.. Шо ж ты мине одразу не сказал?
— Так вот, Василий Мартыныч, от него — вся история может перекочевать в Москву. Он же с "Известиями" теперь связан!
— А шо "Известия"? В них шо, другая жизинь?
— Да я не о том. Везде, конечно, одинаково. Но там полно иностранцев. Если просочится, может дойти тогда до ЦК. В цека могут сделать выводы…
— Пойнял, пойнял тебя. Спасибо, що подсказал. Приму, той, меры. Ф тибя усё?
— Теперь всё, Василий Мартынович. Сейчас выезжаю.
— Действуй. Завтра, той, доложишь мине усё лично. Пойнял?
— Понял, Василий Мартыныч, всё понял.
— Пока. — Хозяин повесил трубку и в сердцах плюнул. Потом прошёл мимо медведя в столовую и налил себе коньяка.
— Что случилось? — спросила жена, входя вслед за ним. В её комнате гремел телевизор.
— Тут такая, той, каша заварилася, що й за неделю не расхлебать! — пожаловался он. — Районные сэкрэтари вже номера выкидають! Чэпэ, понимаешь? Та такое, шо надо у цека сообщать. А там же ж, за такие дела… й миня, той, по голове не погладять.
— А что они? — спросила Марина Васильевна, страдальчески глядя на мужа. Была она женщиной тоже дородной, с одышкой. Вот и теперь тяжело задышала, почуяв беду.
— Ладно, после! — отрезал Хозяин и выпил коньяк. Не взглянув на жену, обсасывая на ходу засахаренный кружок лимона, опять забултыхал к телефону.
Из телевизора громко неслось:
— Серёжа, любишь?
— Люблю! Люблю, родная моя!
И Марина Васильевна заплакала. Её давно уже не любили, не считались с ней. Забыла про любовь и она. Положение у неё было бесправное: ничего она не знала, ничего не видела, сидя в своих хоромах и глядя каждый день на дорогие и ненужные ей вещи. Муж с ней не разговаривал по-человечески месяцами — хотя бы о каком-нибудь пустяке, ведь вместе целую жизнь прожили! Только и того, что числится женой секретаря, а на самом деле — "хозявка" при Хозяине. Любая буфетчица или машинистка ему дороже.
Она плакала молча, при ярком свете, одна в огромной столовой с хрустальной люстрой на потолке и нелепым, в своей безвкусице, медведем у входа. К ней подошёл Клык и, поскуливая, ткнулся влажным носом в колени. Вот кто сочувствовал ей — собака. Больше никого у неё не было.
Марина Васильевна опустилась на колени, обняла собаку за голову и, глядя ей в умные и добрые глаза, разрыдалась. Пёс заскулил.
А Хозяин в это время говорил по телефону с генералом — начальником областного КГБ:
— … в общим, отак. Ты мине — упрячь его на время — туда опять. Пойнял? Он же, той, в психиатров числится на учёте?
— Так ведь не подтвердилось тогда. Выпустили его, когда сняли Никиту.
— Ну й шо? Карточку ж на него — заводили? Заводили. Не мне тебя учить! Нехай возьмут его на обследування. А то он тут такое наделает!.. А как усё втрясётся, выпустишь. В общем, там видно будет. Твоё дело щас, выписать, той… Ордер на насильственное лечение. Пойнял? И шоб, месяца два, этого журналиста… й слышно не было! Усё.
И опять Хозяин повесил трубку рывком. Опять бессмысленно смотрел на тёмное окно и о чём-то думал. О Забродине он даже не вспомнил. Впрочем, как и о жене: ещё не захотел есть. Думал о Лиде. Поедет завтра к Горяному и увидит её…