— Брата этого… ты вызывал?
— Нет ещё, решил посоветоваться с вами.
— А чё тут советоваться, вызывай! Напусти ему холоду за шкуру!
— Да ему не напустишь, Василий Мартынович.
— Шо, вже и это разучились? — Хозяин насмешливо смотрел генералу в растерянные глаза.
— Бывалый он.
— То есть?
— Сидел уже. Его выпустили при Хрущёве, реабилитирован. Снова вступил в партию. Так что, школу он нашу прошёл! Не мне его пугать. Да и на заводе он — цеховым парторгом был. Авторитетом оброс, все его там уважали. А потом вдруг подал заявление на выход из партии, уехал жить куда-то под Москву. Сейчас он — здесь, случайно: приехал в гости к матери.
Хозяин молчал.
— Ладно. Приезжай с ним завтра до меня. Побеседую сам. Раз ты вже не умеешь. Генерал мне!..
Кашеров покраснел ещё больше, но ничего не сказал — знал Хозяина.
— А где щас, той, другой Крамаренцев? Журналист.
— Неизвестно. Дома нет, и не показывается нигде. Жена ничего не знает. В редакции — тоже.
— Спугнули, засранцы!
Кашеров молчал.
— Ну ладно, на футбол едешь?
— Мне сейчас не до футбола.
— Как знаешь. Тогда до завтра. Заезжай часам к 12-ти.
— С Крамаренцевым?
— Я ж сказал!
— Слушаюсь. — Генерал поднялся и, не прощаясь, пошёл, думая о том, имеет ли он право приказывать иногороднему гражданину.
Хозяин молча смотрел ему в спину, пока тот не скрылся. Зло подумал: "Гамно вонючее! На шо их только держуть?" И тут же вспомнил, как работают, не в пример этим, в ОБХСС. 2 года назад нащупали дело, которое пахло миллионами. Да так вцепились, еле удалось закрыть. Были замешаны 2 директора заводов, кое-кто из обкома — все жрали и тянули из этого большого корыта. И всем пришлось поволноваться: на 2 убийства пошли! А этот… Хозяин зло плюнул, и мысли его перескочили на футбол.
Ч Е Т В Е Р Г
В 9 утра Кошачий был уже в обкоме — курил. Не узнать мужика! Глаза ввалились, лицо почернело. И без того тщедушная, фигурка его сделалась жалкой и беспомощной. Опять он не поел. Ночевал в Доме колхозника, в общем номере на 12 человек, спал плохо, встал рано. Чего только не передумал за ночь! Какой уж там аппетит, хотелось лечь, и умереть.
Он и обмер, когда увидел в 10 часов знакомую раскоряченную тушу в коридоре. Туша двигалась на него, и он почувствовал, как подогнулись у него ноги, а на теле выступила испарина. Думал, упадёт.
Но Хозяин протопал в свой кабинет, даже не взглянув на него, и тогда он торопливо, дрожащими пальцами закурил прямо в коридоре. Господи, ну, тонна дерьма проплыла, ну, что из-за неё теперь, вешаться? Утешения, однако, не прибавилось.
Ждал, вот сейчас его вызовут, и начнётся. Но его не вызывали и 10 минут, и 20, и 45. Кошачий близок был к обмороку, губы его пересохли, язык распух.
И тут в коридор выглянул "ёж" и махнул ему.
Дальнейшее происходило, как в бреду. Он пошёл, но не чувствовал ни ног своих, ни тела. Хотел что-то спросить у "ежа" и не мог выговорить. Было душно, лицо покрылось каплями, он боялся, что не выдержит и упадёт.
Дверь помог ему открыть "ёж" и сказал, обращаясь в глубину огромного, залитого светом, кабинета:
— Вот он и есть: Семён Кошачий.
— Шо-о?! — рявкнуло что-то большое, похожее на сырой окорок, там, за столом, далеко от Кошачего, стоявшего на ковре. Он вздрогнул, хотел сказать "здравствуйте!", но из его горла вырвался только странный сип, похожий на рыдание.
— Так это ты, засранец, так твою мать, изделал это?! — Хозяин поднялся из-за стола, помахал в воздухе газетёнкой. — Шо ж ты молчишь, ёлоп, когда тебя спрашуют? А ну, йди ближе!
— Я… я это… нечаянно! — выкрикнул Кошачий сдавленным голосом. Всё тело его неожиданно сотряслось, словно в эпилептической конвульсии, внизу живота что-то резко ослабло, и он, почувствовав, что непроизвольно мочится, пришёл от этого в ещё больший ужас и не мог остановиться.
На ковре была уже целая лужа, а Кошачий, остолбеневший и побелевший, со слезами на глазах, продолжал истекать. Правая штанина его намокла, и на всё это безобразие смотрел, тоже остолбеневший от изумления, секретарь обкома. А он, Кошачий, проклятый дурак и свинья, всё ещё не умер, подло жил и смотрел на Хозяина.
— Ты шо… ты шо, твою мать! — негромко, изумлённо вопросил Хозяин, обретя дар речи. — Ты иде, сукин сын, знаходисся?!