Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мёртвых!". Но по`зднее издание книг и "разрешение" имён не возмещает ни общественных, ни художественных потерь, которые несёт наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художественного сознания.
— Не пойнимаю, — вырвалось у Хозяина, — зачем отакое разрешают говорить! Сколько ж, той, молодёжи слухает!
— Ты что? — зашипел на него сосед. — Рай же завоёвываем! Не понимаешь, что ли?
— Та усё я пойнимаю! — горячился Хозяин. — А тольки ж отакая демократия тоже до добра нас не доведёт. От спомнишь мои слова! Дэмократия — это когда гавкать начнут усе. А в нашем государстве должен хто-то один гавкать! Такая историческая традиция.
Секретари начали ссориться, каждый доказывал свою правоту, и услышали Солженицына, когда тот уже заканчивал пересказывать своё письмо:
— Я спокоен, конечно. Свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах! А из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды! И за движение её я готов принять смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.
16 мая 1967 года.
Александр Исаевич сошёл с трибуны и снова направился в море.
— Спасибо, товарищ Солженицын! — сказал Хрущёв в микрофон ему вслед. — Вы очень чётко изложили суть нашей "свободы печати", и, я полагаю, историки вас не забудут. — Он взглянул на пирамиды гробов. — А этих ленинцев мы будем оживлять после суда. Партийной водой. Они ещё скажут нам своё вечно живое слово!
Отдохнувший вождь бодро начал выступать дальше:
— Вот квартиры у капиталистов дороговаты, что верно, то верно. Но… и по этому вопросу… хочу сделать небольшое разъяснение.
— Стоп! Прошу слова! — выкрикнул в свой микрофон чёрный худой и высоченный сенатор США, похожий по замашкам на агрессора. — Русский премьер, господа, слишком длинно говорит. У меня же — только реплика.
— Нехай, — разрешил Бог.
И "агрессор", включив все свои радиостанции, возопил:
— У них же — были самые демократические в мире выборы! Об этом — изо дня в день, вот уже 51-й год — твердит вся их пресса. Разве не так, господа?
— Обман! — спокойно включился в эфир маленький усатый старик с трубкой во рту. — Эти вибори придумани били мной, — заговорил он с сильным кавказским акцентом. — Я тогда, в 35-м, сочинил с Бухариним так називаемую "демакратическую", а на самом деле, фальшивую канституцию. Ми там учли всё, что можьно било учесть. Для того, чтоби демакратией и не пахло. У нас всэгда бил — только адин кандидат! И не било случая… чтоби хоть раз… в правитэлство… не прошли… наши люди.
Правду ми никогда не печатали! Дажи в "Правде". А если кто и питался это сделат, таких ми расстреливали. Или уничтожали в лагерях. Вон у немцев, вижю, Гитлер стоит: не даст соврать. Адольф, будь другом, скажи: разве не так я говорю? У кого била самая злобная и подозрительная цензура в мире? Я думаю так: если в один гроб сложит всю, похороненную нашей цензурой, русскую литературу, получится литература, равная всей литературе 19-го века. Ми печатали в основном подхалимов, праславлявших партию. А кого ми не хотели печатать, на тех рассилали тайные списки издательствам и жюрналам: "запрещено!"
— Дас ист рихьтихь!
— выкрикнул Гитлер, успевший взобраться на трибунку по первому же зову.
— Правильно! — раздалось и на русском языке из репродукторов. И понеслось уже взахлёб, без пауз и останова: — Я сам всегда брал пример с русских и учился всему только у Сталина! Он — первый построил в своей стране концентрационные лагеря. Я их у себя… лишь усовершенствовал. Идея сжигания книг тоже принадлежит не мне! Как честный человек я не могу этого не признать. Методы цензуры я тоже полностью перенял у русских. И прогрессивные немецкие писатели сразу после этого выехали из Германии. Говорят, у русских потом, после войны, появился новый метод борьбы с неугодными писателями. Их хватали и помещали в "психушки". Я этого метода, естественно, знать не мог, а потому не применял. Но идея мне нравится. Она — в духе моей партии.
В гуще голого советского народа зарыдал нагой и тоже нищий Союз писателей — громко, по-бабьи. И Бог кинул на весы СССР ещё одну гирьку.