От боли и страха Хозяин чуть не проснулся, но почувствовал, что из него потекло, как у Кошачего на приёме у него в кабинете. Сон продолжался…
В лагере советских людей произошло замешательство. Что же это делает старый кукурузник? Расхотелось, что ли, в рай? В который сам, на верёвках, тащил всех столько лет. Вон Сталин, какой ни злодей, а сейчас-то правильную линию гнёт. Сознаётся хоть перед Богом! А Никиту снова, видать, зависть поборола. Сам лезет в культ, хоть ты тресни.
Сталин поманил из моря Берию и, склоняясь с трибуны, прошептал подбежавшему палачу:
— Зови сюда "Бровеносца в потёмках"! Скажи: пускай уберёт своего бывшего благодетеля ещё раз каким-нибудь способом. Скажи: а то Хрущёв лишит народ не только хороших старых денег, но и господнего рая. Ты сам слышал его глупость: правильным путём идёт, сукин сын! Если этим путём будут идти и дальше, появится мерзавец, который без войны сделает всех голыми и нищими.
— Слушаюсь, Коба! — ответил Берия. — У меня у самого к этому кабану счёт до потрохов. Это ведь он меня… погубил.
Сталин, повернувшись к трибуне, на которой торчал Хрущёв, выкрикнул:
— А повишение цен на молоко и масло, это что — правильный путь, да? Сталин — снижял цены, а ти…
Оправдываясь и забыв, где и по какому поводу находится, Хрущёв отвечал звонким тенорком:
— Повышение цен, сделанное мною в 1957 году, на масло и молочные продукты — было всего лишь временной мерой!
Американский молодой президент, видя в стане противника такие разногласия, выкрикнул:
— Зато в вашей стране никогда не было национальной розни! У вас — все нации равны, а человек человеку — друг, товарищ и брат!
К трибуне, на которой стоял Хрущёв, подбежал Брежнев и, хватая лысого строителя коммунизма за пиджак и стягивая его с трибуны, зашипел ему на ухо:
— Зря я тебе, Никита Сергеевич, 400 рублей пенсии отвалил! Опять ты всем гадишь…
Старик обиделся:
— Ты — заботился не обо мне! Хотел создать прецедент. Вдруг и тебя турнут… Значит, хотел, чтобы знали, сколько и тебе надо отвалить на жизнь. Хотя тебе-то — можно было бы назначить пенсию, как колхознику или инвалиду войны.
— Это почему же?
— Да потому, что ты — уже накрал из казны миллионы "кремлёвскими". Не в бумажных рублях!..
— Ну и шо? Я — сам жил, и не мешал другим. При мне — все хапали. А ты — хотел только себе.
— Правильно. Ты сам всю жизнь ничего не делал, и они — при тебе. Только голых баб тискали на дачах. А страну бросили на самотёк. За старухами охотились, которые незаконно "наживались" на семечках в стаканах. Вот если бы они миллионами ворочали, ты — был бы с ними!
— А пошёл ты со своей честностью, знаешь куда!.. — Стянув лысого с трибуны, бровастый торопливо взобрался на неё сам, отхлебнул "Коммунистического" и развернул папку с подготовленным для него докладом. Словно закусывая и плохо прожёвывая слова, начал вещать в микрофон:
— Товарищи! Уважаемые дамы и господа! Многоуважаемый суд! — голос был густой, солидный, но "гэкающий". — Национальная рознь — была и у нас. Но мы не говорили об этом, делали вид, шо всё идёт хорошо. А на самом деле — шло плохо. И не только в национальном вопросе. Позвольте мне кратко остановиться на обстановке, которая царила тогда…
Привычно подвигав губами и подсосав вставную челюсть на место, продолжая "гэкать", говорить "шо" вместо "что" и произносить твёрдо звук "в" в конце слов, где нужно произносить "ф", преемник Хрущёва, дорвавшийся до трибуны, продолжил "с чувством глубокого удовлетворения":
— Никита — отменил, как вы помните, выплату людям денег по старым государственным займам. Поменял старые деньги на новые. В Кремле — все мошенничали, как могли. И ничего нового, по сути, не происходило. Хотя по существу — надо было менять всю экономическую систему. Вместо этого — мы продолжали разорять сельское хозяйство. Превращали партаппаратчиков, высоких генералов и аппарат КГБ в удельных князей. И прикрывали всё это — лозунгом Хрущёва: "Правильным путём идёте, товарищи!"
Если бы мы шли правильным, то в первую голову надо было сокращать число ненужных ему генералов и аппарат КГБ. Но решиться на это — мы уже не могли. Почему? Да потому, шо наши генералы — никогда и ничего не умели делать. Отвыкли от всякой работы. В "гражданке" — после жирных государственных привилегий — они не примирились бы со своим положением и, зная наши уязвимые места, принялись бы раскрывать народу глаза на нас и повели бы его против партии.