Из моря вдруг выскочили несколько упитанных японцев и понеслись к трибунке со своим микадо. Услышав их вопли, микадо тоже что-то заквакал на весь мир. Его переводчик тут же перевёл всё на русский:
— Рай господен далзна принадылизать Японии, как и курилиские остарава! Вся мира была сагыласна и сасюствовала Японии, когыда прокылятая Америка сыбросила на Хиросима и Нагасаки дыве атомные бомбы.
Услыхав такое, Брежнев напряг свой зычный голос и перекричал японцев:
— Господи! Но ты-то лучше его знаешь, что произошло под Челябинском у нас при Хрущёве! И не было ж ни грамма сосюствия нигде в мире! Потому, што Никита, этот преступник века, запретил нам даже сообщать об этом. Погибали люди, рыба и звери, скот, а эта скотина — сочувствовала в своих речах только японцам, нашим бывшим врагам. А о беде родного народа — молчала! Скрывала от всех, какой опасности подвергались тысячи и тысячи людей в той зоне. Он и сегодня — даже здесь, на Божьем Суде! — промолчал о ядерном взрыве на военном объекте "Маяк". Потому, шо ему свой авторитет дороже счастья народа и по сей день!
Всевышний перебил:
— Помолчи, раб! Больно много себе позволяешь. А того не ведаешь, что на Земле у вас будет ещё один вождь, такой же. И прикажет 4 года молчать о последствиях нового ядерного взрыва. При нём ваш народ хлебнёт лиха ещё больше. И когда этот народ явится ко мне на очередной Божий Суд, вопроса о том, кому идти в рай, просто не будет. А пока — прошу не отклоняться…
— А я — и не отклоняюсь, — обиделся Брежнев. — Я — только внёс реплику на реплику микады.
Вот тут не утерпел в море и Хозяин — крикнул:
— Правильно, той, говорит наш Иллич! Дело.
Однако Джон Кеннеди, собака капиталистическая, ядовито заметил со своей трибуны в микрофон:
— А что вы скажете, Ильич, насчёт того, что у вас — все были равны перед законом?
Брежнев даже расхохотался от такого вопроса, и его хохот подхватило в горах бродячее эхо:
— Равны? — прошамкало оно. — В многосисесьном советском коллективе?! — продолжало оно изумляться. — Могу даже всех здесь заверить с сюством глубокого удовлетворения в следующем. Разве мог у нас беспартийный — занять, скажем, пост директора завода или какого-либо института? Да будь он хоть 7 пядей во лбу, мы — всё равно выдвигали туда своих! С 7-пудовой партийной задницей. Или — с лижущим языком. Меня душит смех, как говорил артист Райкин, когда я — обоссался в Белоруссии вот на такой же трибуне.
В море захохотал весь голый советский народ. Брежнев удивлённо посмотрел и обиженно зачастил:
— При чём тут — ваш смех?.. В старости от длинных речей — можно и обделаться. Забыть человеческую речь, потерять ориентацию. Но — ради престижа партии, её авторитета важно было стоять на ногах. Она — сама хотела видеть в руководстве именно меня. Достойнее — у неё никого уже не было. И я — оправдал возложенное на меня доверие этого передового отряда. Только в его рядах могли вырасти такие верные его сыны, способные руководить и на местах, и в центре.
Простите, господин Кеннеди: о чём я это… собирался вам сказать? Напомните ваш вопрос… Благодарю. Благодарю за внимание… Отвечаю дальше на ваш вопрос о равенстве перед законом в нашем обществе. Возьмём такой пример. Какое могло быть равенство, скажем, в ответственности за совершённые преступления? У нас в этом деле — заведено было так. Если делал с людьми, шо хотел, скажем, Сталин, Хрущёв или кто другой из Кремля — это квалифицировалось как "ошибки". Если же кто-нибудь из рядовых граждан убил бы, скажем, Берию или Сталина, он — был бы уничтожен как преступник, совершивший тягчайшее преступление. Это не в ваших Штатах, где можно было досрочно снять с поста и самого президента страны! Господин Никсон пострадал у вас — из-за какой-то ерунды. Его чиновники — подслушивали там кого-то по телефону. Мы за такую информацию — награждали!
А как издевались у нас в тюрьмах над политическими заключёнными! Например, над Анатолием Марченко. Или, чтобы не быть голословными, над писателем Владимиром Буковским, сидевшим при мне. Марченко — потом совсем уморили, как доложили мне теперь. А Буковского — держали тогда в тёмной одиночке больше года. Морили голодом. У него образовалась язва желудка от такой жизни. Отказывало сердце, почки. Я сам — писатель. Сердечник на почве "Коммунистического". Почечник — на почве недержания мочи. Я знаю, шо такое для больного человека — хорошие лекарства и врачи. А ему — не давали никаких лекарств! И вот обо всём этом — узнала его мать. Написала мне лично. Письмо, в котором просила меня, чтобы я разрешил ей отсидеть в камере вместо её сына. Если, мол, уж так необходимо мучить наказанного человека. А сына, мол, положите в больницу. Видно, эта женщина насмотрелась по телевизору на мою чувствительность при встречах с ветеранами. Я там не сдерживался, иногда и у меня катились слёзы. Но она ж не знала, шо такое случалось со мною только после крепкой выпивки. А так — я твёрдый был: и как большевик, и как государственный деятель. Потому на её письмо — даже не ответил. Да и не потому, собственно, шо твёрдый. А потому — шо нельзя ей было отвечать. Мне, государственному деятелю. Мы ж не дураки — признаваться перед всем миром. В том, шо я получил её письмо, шо знаю о всех зверствах наших тюремщиков-коммунистов и — ничего не предпринимаю. Это ж значило бы признать, шо и сам я — зверь, а не человек. Стало быть, совершаю преступление против человечества и человечности. И мы все — я имею в виду членов Политбюро — продолжали делать вид, шо ничего не знаем. Надо ж было держать маску. То есть, марку. Гуманистов и коммунистов. Мы ж — первыми начинали орать на весь мир, когда за рубежом сажали в тюрьму какого-нибудь коммуниста, да ещё издевались там над ним. Помню, устраивали целые кампании в печати. Против жестокости капиталистов к своим инакомыслящим. К греку Глезосу, например. Или — к Корвалану в Чили.