Обо всём договорившись, Василий Алексеевич захватил полотенце, мыло и отправился на реку. Только сейчас он почувствовал, как устал за день. Ноги гудели, не терпелось окунуть их в прохладную воду. На крылечке соседней избы сидел Федька. Он рисовал прутиком на земле замысловатые фигуры и время от времени косился на окна емельяновского дома. Федька в точности выполнил наказ «товарища командира». Никому, даже лучшему другу, своему деду, не рассказал о встрече. Федька кое-что понимал в жизни. От деда он перенял манеру делать всё не торопясь, обстоятельно, по-мужски. Правда, дед не очень с ним церемонился, называл «меньшим», а за обедом норовил по старой памяти ложкой по лбу хлобыстнуть. Федька не обижался: какой спрос со старого человека? Но при нужде Федька мог и самого деда обвести вокруг пальца. То-то — «меньшой».
В это время «товарищ командир» с полотенцем через плечо вышел из дому. Федька даже взглядом его не удостоил. Ещё подумает, что к нему навязываются со знакомством. Больно нужно! У Федьки своих дел невпроворот: скотину покормить, огород прополоть, на корчёвке поработать, да мало ли… Сколько хочешь красуйся тут своей полосатой тельняшкой да ремнём с медной бляхой — Федьку этим не возьмёшь. Ишь ты, вышел и уставился на небо. Чего он там не видел? Облачко с подрумяненным краем. Известно, солнце на закате. А в общем какое дело Федьке до этого приезжего человека? И какое дело ему до Федьки? Как приехал, так и уедет.
Федька здорово ошибался. Именно до него-то и было дело у Василия Алексеевича. В плане, разработанном Никоновым, парню отводилась не последняя роль. Никонов хорошо знал его и охарактеризовал как человека на редкость сообразительного, ловкого и смелого для своих лет. У Федьки были и отец и мать, но дед имел на него сильное влияние. О людях, подобных Федькиному деду, в здешних местах говорят: «горазды баить». В этих словах заключалось добродушно-ироническое отношение народа к деревенским краснобаям. Федькин дед, словно волшебный неиссякаемый кошель, набитый всякими байками, преданиями, легендами, былями и небылицами, щедро делился ими с внуком. Поэтому для Федьки окружающий мир был населён куда гуще, был куда многообразнее, сложнее и занимательнее, чем для его сверстников.
— Федя, — негромко позвал Василий Алексеевич, — не проводишь ли меня до речки?
— Чего?
— Купаться, говорю, не хочешь ли?
Федька медленно поднялся, почесал поясницу, подумал.
— Да ведь оно можно…
Удовлетворённо подумал: «Памятливый, однако. Не забыл».
Петляя между дуплистых вётел, они спустились по откосу к реке. Вода была тёплая, словно парное молоко. В стороне плескались ребята, по реке далеко разносились голоса. Поперёк реки легли длинные тени. Синяя в дневное время каёмка далёких запойменных лесов сейчас чуть порозовела, воздух стал заметно прозрачнее.
Одевшись после купания, Василий Алексеевич закурил трубку, присел на толстый корень ветлы. Федька стоял рядом, краешком глаза разглядывая роскошного краба на лейтенантской фуражке.
— Ты, конечно, знаешь Локотникова? — как бы между прочим спросил Василий Алексеевич.
Федька понимающе заглянул лейтенанту в глаза, лицо его оживилось.
— Кирилла-то Спиридоныча? Ещё бы не знать. Бывший мироед. Вы о нём моего деда спросите. Он в старое время у Локотникова на мельнице батрачил.
— Так. Ну, а ничего особенного ты о нём не знаешь? Может, замечал?..
Федька задумался. Видно, ему очень хотелось припомнить нечто особенное о Локотникове.
— Племянник у него в тюрьме сидит, Прохор. Когда его раскулачили, он…
— Знаю. А за самим Кириллом Спиридоновичем ничего ну… подозрительного, что ли, не замечал?
— Понятно, о чём вы пытаете, — по-взрослому серьёзно и рассудительно сказал Федька. — Вот разве что Кирилл Спиридоныч на остров ездил.
— На какой остров?
— На Марфин остров. Тут недалеко. Вверх версты три, а может, четыре.
— Что же он открыто, днём ездил?
— Утром. Я рыбачил у острова, налим там берёт люто. А он едет на лодке. Он-то меня не видел, потому что далеко до меня не доехал.
— Когда это было?
Федька наморщил лоб.
— Пожалуй, дня три прошло.
— У него лодка есть? Он рыбак, что ли?
— Да нет у него лодки. И снастей нет. Я ещё тогда подумал: у кого это Кирилл Спиридоныч лодку взял?
Василий Алексеевич посмотрел вдоль берега, туда, где приткнулись к откосу на небольшом расстоянии друг от друга четыре плоскодонки.
— Сумел бы ты узнать лодку, на которой он ходил на остров?
Федька виновато вздохнул. Все лодки были одинаковые — плоскодонки. И цвет один — чёрный.
— Далеко было. Да я тогда и не присматривался.
Федька утёр лицо ладонью, словно бы бороду погладил, неторопливо заговорил:
— Вот ещё, товарищ командир, мне подозрительно показалось. Говорили, что, мол, заболел Кирилл Спиридоныч. А тут на днях решило правление кусты за Долгим озером выкорчевывать под пашню. Земля там как пух. Кирилл Спиридоныч возьми да и попросись в корчевальную бригаду. Юдин, наш председатель, даже похвалил его на собрании…
— Что ж он, больной, а попросился?
— Должно, выздоровел.
Далеко эта корчёвка от острова? — Версты три, не больше. А если через Старую мельницу, то и две.
— Старая мельница — та самая, которой Локотников владел?
— Ага. Та самая.
Василий Алексеевич выбил трубку о корень, спрятал в карман. «Паренёк ничего себе, — думал он, — смекалистый, наблюдательный и отлично знает окрестности. Никонов прав — именно такой глазастый здесь и нужен».
— Федя, — серьёзно и даже строго сказал Василий Алексеевич, — ты пионер?
Федька внимательно посмотрел в глаза лейтенанта, словно спрашивая: «К чему это вы?» Негромко, спокойно ответил:
— Я пионер. С третьего класса.
— Тогда слушай внимательно, Федя, — тихо начал Василий Алексеевич. — Прохор бежал из тюрьмы, совершил несколько тяжёлых преступлений. Он хоронится где-то в ваших местах, и его непременно надо поймать. Мы хотели поручить тебе одно очень важное задание. Конечно, не следовало бы впутывать тебя в такое дело, но выхода другого нет. Как ты на это смотришь?
Федька ни звуком, ни жестом не выдал охватившего его волнения. Вот, значит, оно что! Моряк этот, выходит, вовсе и не моряк. Приехал Прохора Локотникова ловить, а моряком назвался для маскировки. Стало быть, Федьке доверяет. Не кому-нибудь, не Федькиному деду, а Федьке. Вот тебе и «меньшой»!
Он вытянулся в струнку, отсалютовал:
— Всегда готов, товарищ командир.
Теплом собственной юности повеяло на лейтенанта от этого мальчишки. Он привлёк Федьку к себе, усадил рядом.
— Слушай, дружище, завтра, а возможно, и послезавтра надо побывать тебе на корчёвке, поинтересоваться, что делает старик Локотников, куда ходит. Словом, последить за ним. Но так, чтобы он не заметил. Я всегда буду поблизости.
— Только и всего? — удивился Федька.
Лейтенант не сдержал улыбку.
— Что же, ты думаешь это так просто и легко? Придёшь на корчёвку, а люди сразу и подумают: «С какой стати Федька здесь крутится? Что ему надо?»
Федька упрямо мотнул головой.
— Ничего люди не подумают. Я ведь чуть ли не каждый день бываю на корчёвке. У меня там брат Коля работает. Опять же Топся. Я им помогаю.
— Ах, вон оно что! Тогда молчу, молчу. Кстати, Топся кто? Друг?
— Верно, друг. Только он — лошадь.
Василий Алексеевич рассмеялся, встал.
— Помни: о нашем разговоре никому ни слова. Даже Топсе. А вот это… — лейтенант достал блокнот, написал несколько фраз, вырвал лист, сложил вчетверо, — а это нужно сейчас же передать. Пойдёшь к председателю, спросишь корреспондента газеты, вручишь ему лично. Ясно?
— Ясно.
Федька спрятал бумажку в карман.
От реки потянуло холодной сыростью. Солнце зашло, и контуры далёких лесов потеряли отчётливость. Свежо запахло цветущими травами. Затрещали лягушки в пойме. Сверху, со стороны деревни, донеслись громкие, как выстрелы, хлопки кнута, мычание, блеяние. «Маша! Машка! Машка!» — надрывался высокий женский голос. Пригнали скотину.