Вдруг, словно по команде, ребята присели и прижались к сырому глинистому обрыву.
За корнями поваленного дерева определенно кто-то прятался. Вот высунулась голова… Снова скрылась… Опять высунулась. Что ей нужно от мирных путешественников? Уж лучше бы она выходила и выкладывала все начистоту.
— Эй! Хоть получить в ухо?! — запальчиво, чтобы окончательно не струсить, крикнул Сёмка.
— Уха-ха-ха! — издевательски захохотала в ответ неизвестная голова.
Раздался всплеск… Вслед за ним второй, третий… Будто кто-то шагал вдоль берега по воде.
Посадка и отплытие произошли в лихорадочном темпе, продемонстрировав редкостную согласованность команды. Лишь после того как судно отвалило от опасных берегов, Витька по долгу капитана попытался разумно объяснить происшедшее.
— Это эхо, — сказал он не особенно, впрочем, уверенно.
Команда не стала спорить, однако сильнее налегла на вёсла.
Справа, совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах, вспыхнуло жёлтое пламя костра. Одновременно оно вспыхнуло где-то в глубинах реки, дробясь и студенисто вздрагивая.
— Тиш-ше, — зашептал Спартак. — Там разбойники.
Сёмка бросил вёсла. Все напряжённо вглядывались в жёлтое колеблющееся пятно на берегу. На фоне освещённого кустарника зашевелилась маленькая фигурка.
Витька облегчённо засмеялся.
— Какие же это разбойники? Просто пацан. Десант к высадке товьсь! Левым табань, правое на воду!
Сёмка проворно выполнил команду, и лодка ткнулась в песок. «Десантники» вскарабкались по обрыву.
У костра сидел мальчишка лет тринадцати, босой, в драной шапке-ушанке с торчащими врозь ушами, в пальто, небрежно накинутом на одно плечо. Из-под белых бровей на ребят смотрели маленькие любопытные глаза.
Над костром висел на палке котелок, сооружённый из консервной банки.
Спартак шагнул вперед и храбро сказал:
— Ты у нас в плену. Руки вверх!
— Ладно, — спокойно ответил мальчишка. — Только руки я поднимать не буду. Да вы не бойтесь, наган-то я оставил дома.
— У нас у самих два нагана, — не раздумывая, соврал Спартак.
— Кто вы такие будете? Бандиты?
— Нет, мы ищем сокровища.
Витька ткнул Спартака кулаком в спину, но поздно: тайна уже коснулась чужих ушей.
— Тогда садитесь, — сказал мальчишка, не обнаружив ни малейших признаков удивления или беспокойства. Можно было подумать, будто всю жизнь он только тем и занимался, что беседовал с искателями сокровищ.
Витька заглянул в котелок. В ноздри ударил вкусный запах разваренной рыбы.
— Уха?
— Уха.
— Уху, её уметь надо, понял?
— Как не понять… Может, поучишь?
— Не, у тебя всё правильно. Цыкнул бы ухи-то…
Хозяин костра тонко усмехнулся.
— Да ведь я у вас в плену. Чай, сами возьмёте!
Витька, изнемогая от прилива аппетита, подсел к новому знакомому, льстиво заговорил:
— Ты знаешь… ты не обижайся. А Спартака не слушай. Он немного чудной.
Федька (а это был он) добродушно кивнул.
— Ладно. Оно, конечно, хорошо, что немножко. Бывают совсем чудные, ну тех в психбольницу кладут. А ухи мне, ясно, не жалко. Только посудина на всю компанию маловата.
Уху перелили в котелок Спартака, добавили воды и подсыпали пшена из запасов экспедиции. Друзья расселись вокруг костра. Густой ивняк прижал его к самому берегу, поэтому было тесно. Сёмке даже ноги пришлось свесить с обрыва. Федька назвал себя, и Спартак, как полагается исследователю, попытался выяснить образ жизни коренного населения.
— Ты, значит, рыбным промыслом занимаешься?
— Ловлю помаленьку.
— Видно, тут все туземцы рыболовы?
— Зачем же? Это я так. А вообще-то здешние туземцы — хлебопашцы.
— Ага, значит население оседлое?
Федька внимательно посмотрел собеседнику в глаза.
— А ты сам-то откуда? Случаем, не с Луны?
— На Луне люди не живут, нет атмосферы, — убеждённо сказал Спартак.
Федька задрал голову, как бы желая проверить истинность его слов. Но луны не было. Федька ожесточённо сплюнул — таких чудаков ему ещё не приходилось встречать. Спартак деловито спросил:
— Ликино далеко?
— Версты четыре.
— А остров Страха? Координаты знаешь?
— Координаты не знаю, а остров вот он, прямо напротив. Только он без всякого страха. Просто Марфин остров. Вы же приплыли оттуда.
— А! Значит, мы были на острове?
— Ну да.
— Так это же и есть остров Страха и никакой не Марфин. Теперь понятно, почему нам было страшно…
— Чего же вы испугались при двух-то наганах? — усмехнулся Федька. — Лягушек, что ли?
— Не знаю. Кто-то хохотал, и голова выглядывала.
— Просто эхо, — небрежно сказал Витька, — да мы вовсе и не испугались…
Федька поворошил палкой хворост в костре, прищурил глаза так, что зрачки совсем пропали, склонил голову на плечо и тихо сказал:
— А ведь это не эхо.
Воцарилось выжидательное молчание. Ребята чувствовали: сейчас Федька расскажет что-нибудь ужасное. Сёмка даже дыхание задержал. Федька, как видно, был опытным рассказчиком. Он не торопился — дал слушателям время прочувствовать таинственный смысл своих слов, поразмыслить над их разгадкой, вдоволь пофантазировать. И когда ожидание, насыщенное, как грозовая туча электричеством, нетерпеливым мальчишеским любопытством, достигло наивысшего накала, Федька сказал:
— Это леший.
— Леший?
— Врёшь!
— Леших не бывает!
— Бабьи сказки.
Федька терпеливо дождался, когда реплики умолкли, и со спокойной уверенностью человека, довольно повидавшего на своем веку, сказал:
— Может, в других местах и не бывает, а у нас бывает. Жил у нас в деревне Варяга. Это мужика так прозвали, потому что он был самый сильный во всей округе. Вот один раз косил он в лугах, на том берегу… Вы ведь оттуда эхо-то слышали?
— Оттуда.
— Ну вот, с того берега, значит, с лугов. Так вот кончил Варяга косить и пошёл домой. Время было обеденное, близ двенадцати часов. А это, знаете, какое время? Неурошное. В двенадцать часов дня ли, ночи ли может всякая чертовщина человеку показаться. Вот идёт он, песенку напевает. Доходит до леса, деревня уже недалеко, за поворотом, там вброд переходят. Весело ему что-то стало. Как он закричит: «Го-го-го-го-го-го!» Вдруг рядом за кустиками вроде как эхо, только ещё громче: «Го-го-го-го-го-го!..» Остановился Варяга — что такое? Жутко ему сделалось. Видит, из-за кустов поднимается детина ростом вровень с лесом, весь в рубище и с огромной косой на плече. Варягу чуть кондрашка не хватил — как встал, так с места сдвинуться не может. Только и сказал: «Ивашка, ты?» А Ивашкой-то лешего зовут. «Я, — отвечает этот детина. — Хорошо, — говорит, — ты орёшь, Варяга. В самый бы тебе раз в лесу шуметь, людей губить. Устал я один-то». И тянет к нему, к Варяге, значит, ручищу-то свою, вот-вот за шиворот ухватит. А ручища у него какая! Ладони с хороший стол, а кулаки по самовару. И все рыжей шерстью обросли, а на пальцах когти, каждый — с целую косу. Вот, значит, тянет он к Варяге этакую ручищу…
Федька перевёл дух. Ребята глаз с него не сводили. Выражение их лиц то и дело менялось, повторяя мимику подвижного Федькиного лица в зависимости от смысла рассказа, то весёлого, то настороженного, то испуганного, то свирепого.
— Так вот, значит, тянет он к Варяге ручищу… А тот и голоса лишился. Дотянулся леший до него, тронул когтем и всю рубаху до пупка так и располосовал. А рубаха у Варяги последняя. Известно, жалко. Разозлился тут Варяга: «Что же ты, — говорит, — лешая образина, с рубахой сделал? В чём я теперь ходить буду? Али бога не боишься?» Только он сказал про бога-то — леший тут же и сгинул. Шум пошёл по лесу, деревья аж к земле пригибаются. А Варяга бегом да в деревню.