— Как же леший бога испугался, когда и бога-то нет? — насмешливо, чтобы скрыть волнение, вызванное рассказом, возразил Витька.
— Я, если хочешь знать, в седьмой класс перешёл, — солидно сказал Федька. — И, может, лучше тебя знаю, что бога нет. Это только так говорят: «Побойся бога»… Ну и чтобы интереснее и страшнее было рассказывать. Конечно, всё это случилось ещё до революции. Варяга-то давно помер. Теперь уж лешие не показываются, потому что их никто не боится.
— И ты не боишься?
— Ясно, не боюсь. Чего он мне сделает? Вот ведьма — эта похуже.
Мальчик неторопливо подбросил в огонь хворосту, отвернул от ярко вспыхнувшего костра горячее, раскрасневшееся лицо, поправил выпавшие из костра сучья, потёр заслезившиеся от дыма глаза и лишь после этого сказал:
— Знаю и про ведьм. Мне дед много порассказал про всякую чертовщину. Вот с его одногодком Киреем был случай. Сено косил тот Кирей с мужиками на Медведкове. Луг Медведковский далеко отсюда, вёрст десять, а от деревни ещё дальше. Косцы прямо там и ночевали. Вечером все, конечно, собрались к одному костру поужинать. Ну, пока похлёбка варилась, бабы песни пели, а мужики про всякие свои дела разговаривали. Время уж близко к полночи. Сели ужинать. Кирей взял нож, начал хлеб резать. Вдруг откуда ни возьмись налетел ветер, закружил над костром со свистом. Слышит Кирей, сверху какой-то галдёж, а что галдят — не разобрать. Костёр потух, бабы так все в землю и уткнулись со страху. Поднял Кирей голову, видит, а из темноты на него какая-то морда смотрит: нос крючком, клыки торчат изо рта, и белые волосы по ветру развеваются. Засмеялась эта морда и пропала. Кирей кэ-эк швырнёт ей вслед ножом: «А, — кричит, — нечистая сила разгулялась! Вот я вас, дьяволов!» Он был солдатом, с японцами воевал и ничего не боялся. Только он крикнул, тут же наступила тишина, ветра как не бывало. Ну бабы, мужики начали между собой толковать, что, мол, это да отчего… Кирей помалкивает, про морду — ни слова. Пошёл ножик искать. Уж он искал-искал, искал-искал — нет ножа да и только. «Ну, — думает, — в темноте разве найдёшь?» Дождался утра и опять искать. Но не тут-то было. Нож словно сквозь землю провалился. Ну, ладно. Прошло время, наступила зима. Мужики поехали по первопутку в степь торговать.
— Зачем? — перебил Сёмка.
Федька недовольно покосился на него, рассчитанно медленно утёр лицо ладонью. По мере того как ладонь спускалась к подбородку, он сжимал её так, что подбородок оказался у него в кулаке. Федька, видимо, подражал какому-то бородачу. Он и сам стал похож на старичка, который задумался, запустив в бороду горсть.
— Зачем? Известно, — сказал он и разгладил указательным пальцем воображаемые усы. — Денег у крестьянина не было. Одежду покупать, косы, гвозди, то да сё — на что-то надо. А зимой всё равно делать нечего. Ну вот, один лаптей наплетёт, другой оглобель настрогает и едут в степь продавать. Там этот товар идёт, потому что в степи своего-то лесу нет. Иной с лошадью прокормится зиму, и то считается прибыток. Ну так вот, поехали, значит, мужики в степь. И Кирей, конечно, с ними. Едут день, едут другой… На третий день к вечеру добрались до Волги. Места глухие, леса кругом. Остановились на ночь в Малых Двориках — так постоялый двор назывался. Лошадей, конечно, распрягли, вошли в избу, поздоровались с хозяевами, сели за стол. Хозяйка ставит на всех одну деревянную чашку чёрных щей, хлеб, ножик кладёт. И как взглянул Кирей на ножик-то, так и обомлел. А хозяйка сверкнула на него глазами: «Что, — говорит, — узнал?» А Кирей: «Дак, конешно, мой ножик. Как он попал-то к тебе?» И что тут с хозяйкой сделалось! Смотрит Кирей и дивится. Только вот была молодая тётка, и вдруг морду у неё перекосило, нос прямо на глазах начал расти и загибаться крючком, волосы побелели, а изо рта жёлтые клыки высунулись. Улыбнулась эта рожа, и вспомнил тут Кирей, где её видел. Вскочил из-за стола да как закричит: «Братцы, ведь это ведьма!» И вдруг всё пропало. Огляделся Кирей — что такое? Белый день на улице. Сидит он на санях, в тулупе и вожжи в руках. Лошадь идёт себе, только пар от ноздрей пышет. Спереди подводы, сзади подводы. «Митрий! — зовёт Кирей товарища. — Где же постоялый двор-то?» А Митрий ему: «Эка вспомнил! Часа, поди, четыре как выехали!» Не стал Кирей ничего товарищам рассказывать. Скажут, что, мол, приснилось, да ещё и засмеют…
Витька уже несколько раз на протяжении рассказа оборачивался к кустам — чудился ему какой-то шорох. Поэтому он больше всех обрадовался благополучному окончанию и даже облегчённо засмеялся.
— Может, и верно, ему всё приснилось? А что? Заснул человек в санях…
Федька значительно погладил подбородок.
— Конечно, и сам Кирей так думал. Только вот что: полез он в карман за кисетом, хвать, а в кармане тот самый ножик.
— Ну?! — ахнул Витька и опять невольно оглянулся.
— Верно тебе говорю. Его собственный ножик, который он на покосе потерял.
— И что же Кирей?
— Что? Он ничего. Положил ножик обратно. Как ни говори, вещь, денег стоит.
Опять наступила тишина. С острова доносились лягушечьи «кве-ке-ке-ке-ке». Под обрывом негромко булькало. Закипая, тонко запела вода в котелке. Откудато издалека, с верховья, доносился охающий крик ночной птицы. Жутко и хорошо сидеть у костра в такую ночь и слушать страшные рассказы. Обычный, скучноватый дневной мир становился сказочным, полным неожиданностей. Его населяет множество таинственных существ.
Чуткая ночная тишина улавливает даже звон комара, даже затаённое дыхание. Настороженно, в ожидании чего-то необыкновенного, шуршат ветви ивняка, а из окрестных лесов долетают похожие на человеческие стоны крики филина или сыча. Дрогнет ли ветка, вскрикнет ли птица или спросонья всплеснётся рыбина в реке, и уже кажется, что это неспроста, что вот-вот сейчас покажется оно, ужасное существо из волшебной сказки. Снова что-то зашуршало в ивняке. Витька и Спартак разом оглянулись. Сёмка сидел лицом к кустарнику. Он тоже слышал шум и почувствовал, как побежали мурашки по спине.
— Что это? — шёпотом спросил Спартак.
— Ветер, — небрежно ответил Федька. Он один не проявлял никаких признаков беспокойства.
— А сколько сейчас времени?
— Да уж, должно быть, около двенадцати, — опять как ни в чём не бывало сказал Федька и быстрыми хитроватыми глазами ощупал лица отважных путешественников. Он достал из кармана покрашенную в вишнёвый цвет, но уже порядочно полинявшую деревянную ложку, помешал уху, сказал, щурясь от дыма. — Это, с Киреем-то, ещё что… Бывали случаи и похлестче…
— Расскажи, — едва слышно выдохнул Спартак. Глаза у него расширились и потемнели — он предвкушал новые ужасы.
— Ладно, расскажу. Слушайте. Вёрст за пятнадцать от нас есть село Мошково. Наш районный центр. Ещё давно-давно на краю села, немножко на отшибе, стояла кузница. Теперь на её месте усадьба МТС. Около кузницы, в своей избе, жил кузнец Парфён Мананкин. Ну, конечно, была у него жена и дети, в общем всё как полагается. Работы у Парфёна хватало, потому что как раз мимо кузницы столбовая проходила дорога. За день сколько одних подвод проедет, а там ещё верховые и всякие прочие… У того лошадь расковалась, у другого рессора на тарантасе лопнула, у третьего ось сломалась. Иной раз и ночью кузнеца беспокоили… Да-а… Так вот, однажды, в глухую полночь… А дело было осенью, спать ложились рано, потому что керосин берегли… Вот, значит, в глухую полночь стучатся в окно. Парфён слезает с полатей, откидывает щеколду, в избу входят двое. Оба в чёрных плащах, мокрые, дождь шёл на улице. Капюшоны надвинуты низко, и лиц не видать. Только показалось Парфёну — глаза у них чудные какие-то, не человечьи глаза. Точно гнилушки в темноте светятся. Ну, лихих людей Парфён не боялся, потому что с ним мудрено было и пятерым справиться. Да и взять-то у него нечего. Но тут робость на него напала, а отчего, и сам не знает. «Что надо?» — спрашивает. Те двое: «Коренник, мол, у нас расковался на задние ноги. Нельзя ли поправить, спешим, дескать». И голоса у обоих особенные, глухие такие, словно из-под земли. Ещё пуще оробел Парфён. «Не могу, — говорит, — уважаемые, поздно, да и угля нет, и мехи чтой-то испортились». — «Ничего, — отвечают проезжие, — мы тебе хорошо заплатим». И выкладывают на стол сотенную бумажку. Почесал Парфён в затылке, не знает, что и делать. За такую бумажку ему год работать надо, а тут на тебе, в один раз. «Ладно, — говорит, — когда такое дело, подкую вам коренника». Накинул полушубок, жену будить не стал и отправился в кузню. Ну, разжёг горн, всё приготовил честь честью. Проезжие тем временем лошадей распрягли, вводят коренника, здоровенную конягу вороной масти. Глянул Парфён, а глаза у неё тоже вроде бы светятся. Но делать нечего, ставит её в станок, поднимает заднее копыто… Глядь, а вместо копыта — человечья нога…