Сёмка почувствовал, как ежом ощетинились волосы и тысячи иголок впились в голову. Вдруг в ивняке совсем рядом зашуршала листва, хрустнула ветка. Вслед за тем из зарослей высунулась лошадиная голова. При свете костра в глазах её сверкали красные огоньки. Оскал зубов напоминал улыбку.
— Ай! — по-заячьи пискнул Сёмка Нерушимый Утёс и кубарем скатился под обрыв. Он попал в воду, хотел выбраться, но не удалось, потому что в следующий миг ему на голову свалился весь остальной состав экспедиции во главе с храбрым капитаном Витькой Штормовым Ветром.
Глава 25
ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО
— Где же Федька?
— Ш-ш, — оборвал Сёмку капитан.
Ребята затаились, прижавшись трепещущими телами к сырому песку. Они ожидали, что вот-вот с обрыва свесится лошадиная голова и скажет человечьим голосом: «А где вы тут, голубчики? Пожалуйте-ка на расправу!»
Но над обрывом показалась не лошадиная, а Федькина голова и спокойно, словно ничего особенного не произошло, сказала:
— Чего в реку попрыгали? Вылезайте, это Топся.
Голова скрылась, и ласково зажурчал Федькин голос:
— Топся, Топсенька пришёл, не забыл… На-ка вот, поешь хлебца.
Послышалось шумное дыхание, затем ритмическое истовое чавканье.
У Сёмки отлегло от сердца. Он счастливо засмеялся и первый вскарабкался на полянку. Остальные члены экспедиции последовали его примеру. Все трое предусмотрительно уселись на самом краю обрыва, словно воробьи на заборе. Топся, лошадь вороной масти, захватывая мягкими губами с Федькиной ладони очередной кусочек хлеба, скосила на ребят один глаз. Во взгляде этом не было ничего дьявольского, наоборот, он казался вполне доброжелательным. Однако Витька сперва внимательно пригляделся к лошадиным ногам и, лишь убедившись, что с ними всё обстоит благополучно, ворчливо обратился к Федьке:
— Что же ты пугаешь? Сёмка из-за тебя в реку шарахнулся. Хорошо ещё, что я за ним прыгнул, удержал.
— Не в реку, а в пролив Отважных, — поучающе произнёс Спартак.
— А зачем вы пугались? — сказал Федька тем же ласковым голосом, каким разговаривал с Топсей. Он не переставал поглаживать лоснящуюся при свете костра лошадиную шею. — Топся же умный конь, почти как человек. Из-за этого даже председатель перестал на нём ездить. Бывало, запряжёт в тарантас, а дорога мимо нашего дома. Топся сейчас р-раз — и прямо к окнам. Иван Кириллыч, председатель-то, за вожжи дёргает, орёт, чертыхается, а Топся хоть бы хны. Подойдёт к избе и давай мордой об наличник тереться. До тех пор с места не тронется, пока я ему хлеба с солью не подам. Ну, председатель взял да и определил его на корчёвку. «Я, — говорит, — нищим не податчик…»
— А откуда он здесь-то взялся, твой Топся?
Топся, словно понимая, что говорят о нём, запрядал ушами, дважды утвердительно кивнул головой и потянулся к Федьке, раскрыв розовые губы, обнажив два ряда белых слитых зубов.
Федька прижался лицом к Топсиной морде, смеясь, точно от щекотки, потёрся об неё щекой.
— Я тут часто рыбачу. Он почует меня и приходит. Тёплый, чертяга… Кони в ночном выгуливаются. Тут недалеко, у Старой мельницы. Я сам сколько раз…
— Подожди, — перебил Спартак. — Что это за Старая мельница?
— Обыкновенная, водяная. Только забросили её давно. Она развалилась, ольхой заросла, сам чёрт ногу сломит…
— А как к ней пройти?
Спартак подался вперёд с таким тревожно-выжидательным видом, словно вот-вот должен был услышать величайшую тайну.
Федька легонько отстранил Топсину морду, внимательно посмотрел в глаза Спартаку.
— Зачем тебе?
Спартак оглянулся на друзей. По их исполненным напряжённого любопытства лицам он понял, что они угадали ход его мыслей и также с нетерпением ждут Федькиного ответа.
— А! Была не была! — сказал Спартак и достал из кармана карту, торопливо развернул её на колене, бросил Федьке: — Смотри сюда.
Федька склонился над картой.
— Это и есть Старая мельница? — Спартак подчеркнул ногтем домик, нарисованный под верхним обрезом карты.
— Ну да, — сказал Федька. — А речка — Содушка. В Сужу впадает, здесь недалеко, за поворотом…
Его глаза неожиданно зажглись тревожным блеском, на лице выступил лихорадочный румянец.
— Ну-ка, дай-ка, — быстро сказал он и потянулся к карте, но Спартак проворно спрятал её за спину.
— Только в моих руках…
Федька засмеялся одними губами. Глаза были серьёзны, и в них чувствовалось беспокойство.
— Да нужна мне ваша бумажка, — сказал он с наигранной небрежностью. — И так всё ясно. Вы по ней сокровища будете искать.
— Ты почему знаешь? — наивно удивился Сёмка.
— Спартак же сам сказал. Интересно, где вы эту карту добыли?
— Где добыли, там её нет, — немедленно парировал Витька, опасаясь, что друзья могут проговориться. Он наблюдал за Федькой, и ему показалось, что тот взволновался, увидев карту. Возможно, он кое-что знает про сокровища?
— Уха сварилась, — сказал Федька. Он успел овладеть собой, лицо его приняло безразличное выражение. Помешал ложкой уху, вытянув губы трубочкой, обжигаясь, шумно втянул в себя мутную жидкость. Потом снял котелок с костра.
— Пусть поостынет.
Встал, похлопал Топсю по крупу.
— Ну, марш домой!..
Конь повернул к нему голову, грустно прикрыл веками умные добрые глаза и послушно удалился. Кусты сомкнулись за ним, некоторое время доносился шорох листвы, затем наступила тишина.
— Значит, не скажешь, как пройти к Старой мельнице? — сказал Спартак, поудобнее усаживаясь около костра.
Федька задумчиво погладил воображаемую бороду.
— Зря вы всё это затеяли, — проговорил он, не пытаясь скрыть досаду. — Не найти вам никаких сокровищ.
— Почему? — встрепенулся Спартак.
Федька взглянул на него с сожалением, причмокнул, сокрушённо покачал головой.
— Вы ведь ничего не знаете. А я здешний, знаю. Старая мельница — проклятое место. Туда никто не ходит. Там всякой нечисти — хоть пруд пруди. Оттуда живыми не возвращаются. Понятно?
— Всё врёшь, — спокойно сказал Витька.
Федька привстал на колени, подался к Витьке.
— Значит, по-твоему, вру? А про Домну слышал? А? Нет. То-то. Я что? Я вам же, дуракам, добра желаю. Конечно, можете идти, только ведь потом покаетесь, да поздно будет. Кого хотите спросите, вам скажут. Проклятое место Старая мельница.
Витька уже не пытался возражать. Что же касается Сёмки и Спартака, то они полностью превратились в слух. Единственное, чего они сейчас жаждали всем своим существом, — это нового страшного рассказа.
Федька, убедившись, что произвёл некоторое впечатление, успокоился, прилёг, опершись на локоть, и продолжал уже ровным голосом заправского повествователя:
— Мне, конечно, наплевать, можете идти, куда хотите, только сначала послушайте, что случилось на Старой мельнице в давние времена. Было это ещё до мировой войны. Жил в наших местах богатей Архип Метёлкин. Имел он в Мошкове лавку да постоялый двор с питейным заведением. Было у него две дочери от первой жены: старшая, Домна, и младшая, Марья. Жена умерла. Архип второй раз женился на вдове. Построил водяную мельницу на речке Содушке, избу пятистенную при ней поставил и туда переехал жить. Дожил он до старости и, конечно, помер. А мельничиха, его жена, ужасно жадная была старуха. Падчерицам замуж охота выйти, приданое нужно. За Марью писарь сватался, за Домну — лавочник. Им-то, конечно, за жёнами деньги нужны, а мельничиха о приданом молчит-помалкивает. Все знали, что деньжищ у неё прорва. После смерти Архипа она и лавку и постоялый двор продала. А уж когда совсем состарилась, то продала и мельницу. Купил её крестьянин из нашей деревни, Локотников Кирилл Спиридоныч. Он и сейчас живёт-здравствует. Да только выторговала она условие: до её смерти изба остаётся за ней. Вот однажды съездила мельничиха в город и после того слегла. На третий день начала она помирать. Домна с Марьей, конечно, подступают к ней: «Где деньги, мамынька, вам-то, дескать, известно, умирать, а нам жить да жить…» Старуха только прохрипела: «Нет ничего вашего… моё всё». С тем и померла. Сестры тут же вынули у неё ключи из сарафана, ширк-ширк по комодам, по шкатулкам — нигде ничего, хоть шаром покати. Ни денег никаких, ни документов. Известно, девки в рёв, потому нищими остались. Ну, а народ думает, что они об мачехе убиваются. Пришли старухи, знакомые покойницы, стали её обмывать. Раздели, смотрят, а у неё на руках от плеча до запястья надеты золотые слитки на манер браслет. Снять их нет никакой возможности. Говорят, весу в них было до пуда. Подивился народ её жадности — ни себе, значит, ни людям.