Взял старик друзей своих верных, с ним не раз огонь, воду и медные трубы прошедших, да отправился в путь неблизкий. И сгинул.
Маманя наша мужа своего, даром, что обещалась, не дождалась. За несколько лет с отъезда старика тихо стаяла, как свечка.
Старшому тогда двенадцатый год минул. Но ростом он вышел не по годам. Ратному делу смальства учился. Со стариковским двуручником еще, пожалуй, не управился бы, но обычным мечом рубился – любо-дорого посмотреть. Дружина за старшого – в огонь и в воду была готова. С той поры и стал править старшой сам, несмотря на малые лета. А когда вернулся старик – первенцу его девятнадцатый год шел.
Оно и по малолетству норов у старшого крутой был. А без старика, без руки его железной и вовсе испортился. Никто супротив слова сказать не мог. А кто и мог – тех нету давно. На колу али в темнице сгнили. Да и нам, братьям единоутробным, не больно-то сладко жилось. Мне еще не так туго приходилось, если сравнить. А мелкому доставалось ей-ей. И когда он, причудам старшого подчиняясь, в шутовском наряде с бубенцами среди ночи плясал, словно дурак придворный. И когда спал он, неделями, словно пес сторожевой, у брата в палате на полу, подле ложа. Когда на четвереньках ходил, под столом объедками питался. Когда побивал его старшой, забавы ради, то кулачищами своими пудовыми, то палкой, а как в раж входил, то и сапогами.
А мелкий только улыбался своей странной мягкой улыбкой. И, казалось, никакой злобы к брату не питал.
До потехи с Марьюшкой.
Славная была деваха. Тихая, да улыбчивая, даром, что сиротка. Смальства – то на кухне стряпухам помогала, то подмести-прибраться, то еще чего. Без дела никогда не сидела. А если и выпадала ей минутка свободная, всегда рукоделие какое наготове было.
До поры удавалось ей со старшим разминуться. Бог хранил, кухарки да служки подсобляли. Когда наденут дерюгу рваную, да мордашку углем мазнут. Когда и вовсе с глаз долой на дальний выпас отправят.
Как ее мелкий приметил, как влюбиться успел, я и не углядел. А когда случайно узнал… И уговаривал я его, и грозил карой старшого. Даже денег давал на побег. Ведь ежу ясно, не обрадуется брат наш, когда узнает, на кого мелкий глаз положил. Не умом – сердцем знал, что добром не кончится. А мелкий даром, что в дураках у старшого ходил, дураком и стал. Я, говорит, честь по чести хочу – женюсь, мол и точка. Чтобы все по обычаям. Осерчает старшой – стерплю, не впервой, а бегать и прятаться всю жизнь не буду. Поругались мы тогда с ним крепко – пока старик не вернулся, почитай, десятком слов не перемолвились.
А старшой удивил всех. Как нашептали ему про голубков неразумных, приказал привести обоих под очи свои царские. Брату кивнул едва, а Марьюшку оглядел не спеша, с ног до головы, кругом обошел, не поленился. Лицо, фигуру долго разглядывал. Потом как заржет. Отсмеявшись, хлопнул в ладоши, да приказал назавтра же свадьбу сыграть. Подарил невесте, честь по чести, ларец изукрашенный. С бусами, с перстнями, с серьгами, с гребнем костяным. Да, в придачу, с главным сокровищем – маленьким зеркальцем, из дальних краев привезенным. Жениху пожаловал шубу с плеча царского. И отпустил обоих с миром. Да напоследок напомнил про право первой ночи. Замялись, было, мелкий с Марьюшкой, посмотрели друг на друга, не зная, что ответить. Старшой и говорит, ты же сам, мол, хотел, чтобы все по обычаю. Переглянулась парочка влюбленных еще раз. Мелкий краской налился, аж уши светятся. А невеста побледнела, глянула еще разок украдкой на суженого. Потом кивнула, едва заметно. На том и порешили. До завтрашнего утра свадебного отпустил старшой дурака своего потешного, брата младшего, на все четыре стороны с напутствием в каморке своей прибраться да невесте подарок сыскать. А Марьюшке назвал срок, к которому она прийти должна. Мелкий, счастью своему скорому не веря, на дальний кордон поскакал, диковину какую-то, одному ему ведомую, раздобыть. Обещался вернуться завтра до полудня, и – только пыль столбом.
Что случилось дальше, доподлинно не знал никто. Только бабки по углам шушукались, что слышны были ночью крики женские, жалобные. Да гогот пьяный, с песнями похабными. И что голосов тех было не два и не три – самого старшого и дружков его верных, самых распутных и бедовых. А Панкратьевна, кухарка старая, которой не спалось в ту ночь, божилась, что перед самым рассветом, увидала она Марьюшку идущую походкой странною и поздоровалась с ней. Но та шла, ее не замечая. А как заглянула старушка в лицо девушке, так чуть речи не лишилась.
Правда то была, али неправда, да только нашли Марьюшку, как совсем рассвело, в ближнем омуте.
Я, по правде сказать, испугался за мелкого – мало ли какую штуку тот выкинет. То ли на старшого с ножом кинется, то ли просто повесится. Но мелкий, как вернулся, да увидал невесту свою, прошел с белым, ни кровинки, лицом в свою комнатушку, упал на ложе… И не поднимался, в жару и бреду, почитай, месяца три. А как стал иногда выходить во двор – все одно, словно тень, а не человек. Ни улыбки, ни слезинки. Бледный да худой – в чем душа держится. И замолчал. Не то, чтобы совсем онемел, но, почитай, три-четыре слова в неделю многовато будет.