Саша покраснел. Потом побледнел, видно проняло его стихотворение, затронуло так сказать, глубинные струны души.
Он подошел к Виктору, со скучающей физиономией сидящему рядом с пациентом и в эту физиономию молча ему врезал.
– Это тебе Вить, за Машку!
– Эээ! – Витя покачнулся на стуле, потом встал, вмазал в ответ и тихо сказал:
– Слышь, Санек, ну проехали же.
– Ничего не проехали. – Еще удар в челюсть.
– Кость, звони кому-нибудь! – Взвизгнула Софья Петровна.
– Кому звонить, теть Сонь? Милиция тут, скорая– тут, психиатричка – щас будет.
– Не знаю, Костя! Звони!
Константин набрал номер.
– Алло девушка!
– У вас пожар?
– Нет, у меня тут врач с милиционером дерутся. Не знаю кому позвонить.
– Выезжаем.
А над этим всем неслись стихи.
Действительно, поэзия должна волновать кровь, пробуждать чувства, вызывать в людях отклик. Только тогда это искусство с большой буквы, а не хрен, понимаешь, на палочке.
Моя армия
– Пип! Пип! Пи-и-ип! – Сказал вечно подключенный к сети аппарат, оповестил меня о том, что московское время, как впрочем и всегда шесть часов, ноль минут и разорвал утреннюю тишину воплями гимна.
Обычно я просыпаюсь к началу новостей, но не в этот раз.
Я уснул и мне приснился известный козлобородый певец в бандане и цветных очочках, дребезжащим голосом выблеивающий «Россия священная наша держава» под музыку льющуюся из динамиков. А потом он заткнулся взглянул на меня и сказал что-то очень важное.
Я распахнул глаза под бубнежку утренних новостей и начисто забыл эту фразу.
Ну и потом закрутилось-завертелось. Дела, взрослая жизнь и прочая бытовуха.
Сходил на рынок за смесителем. Старый проржавел настолько, что проще сменить, чем в сотый раз перечитывать.
А потом на треню.
Треня это хорошо.
Мозги прочищает лучше всего остального.
Спортзал. Лето. Жара. Множество мужских и женских тел, растянуты на тренажерах как на дыбах, мучительно исторгающие тонны пота, и нескромные с точки зрения окружающих стоны.
Потом – бассейн. Затхлый влажный воздух голубой хлорированной лагуны, сморщенные пятки проплывающей мимо пенсионерки, все это одновременно раздражало и успокаивало.
После я окунулся в раскаленный воздух улицы, поправил набитый шмотками рюкзак, из которого хромированным хоботом торчал душевой шланг. Купил его вместе со смесителем, просто не мог упустить скидку. Вдохнул городскую пыль, закашлялся и зашагал к трамвайной остановке.
Тень от навеса хоть немного спасает от проникающей всюду жары.
Я сидел и ждал. Кажется, если бы рядом приземлился агент Купер со своей отстранено-благостной улыбкой, я бы заметил его краем глаза, мы бы кивнули друг-другу и продолжили сидеть неподвижно.
В сигаретном киоске вещало радио, облезлая трехцветная кошка сидела в теньке и увлеченно трепала хворостину рогоза, чуть поодаль общалось на своем языке южно-загорелое семейство. Я просто был.
А рядом сидел воображаемый агент Купер.
Дейл Купер слегка качнул головой будто бы говоря, что трамвай скоро подойдет, встал, попрощался, поправил пиджак и растворился.
Рельсы напряженно загудели.
Полупустой.
Я забрался по ступенькам и уселся у окна. Рядом со мной плюхнулся Двенадцатый доктор, поймал мой взгляд, растянул губы в улыбке, которая могла бы означать что угодно, одеревенел лицом и тоже уставился в окно.
Считается, что воображаемые друзья должны появляться в раннем детстве и исчезать в юности. В моем случае– все наоборот.
Я не псих. Я знаю, что – они плод моего воображения. Часть меня. Фрейд называл такое снами наяву.
Ладно, давай по порядку, первый воображаемый друг появился у меня лет в двенадцать, это был Аллан Куотермейн.
Летние каникулы, в них время как ирис кис-кис тягучее, и все никак не хочет заканчиваться. В память врезался желтый песок футбольной площадки, где мы с ребятами ловили стрекоз и огромных зеленых жуков с блестящими спинками.
Тогда я начал читать Хаггарда.
Мне представлялось, что старый Аллан – единственный, кому есть что мне рассказать.
Это с ним я делился планами побега из дома, завоевания мира и сердца соседки-старшеклассницы, придуманными и настоящими приключениями. Он сидел у собственноручно разведенного костра, кивал седой головой, и слушал. Иногда глубокомысленно вздыхал и говорил «хм…».
Потом появился Гэндальф из фильма и Конан Дойловский Шерлок.
Сейчас в моей голове их трое БиБиСишный кудряшка всех ненавидит стреляет в стену, Холмс-Ливанов белой рубашке злословит и корпит над очередным экспериментом, а мой личный, внутренний Шерлок ругает их обоих идиотами и беззлобно по-английски приподнимает бровь, набивая трубку.