До последнего был в этом уверен.
О, как же мне было паршиво.
Я действительно раскаивался в содеянном и не придумал ничего лучше, чем топить свое отчаяние в крепком алкоголе.
Заперся с красоткой. Как её звали? Дженни? Джеки? Не вспомнить.
Мы пили и смеялись всю ночь
А утром кто-то постучал в дверь. Я думал – молочник.
Открыл, увидел его лицо. Да, да, это был Чаки. Я прочитал в его глазах сожаление, и мне стало стыдно.
Но ненадолго.
Грянул выстрел, и мир померк.
А потом я оказался тут.
Похоже на длинные-предлинные каникулы. Делай, что хочешь, рыбачь, купайся, запускай змеев. В домике всегда полная корзина яблок, есть хлеб и молоко. Никто не заставляет ходить в церковь, но, кажется, я скоро наберусь смелости и пойду туда. Мне не грустно, если только совсем чуть-чуть.
Взрослые не плачут, верно? Я тоже не плачу, я взрослый.
Мне было двадцать два.
А сейчас – двенадцать.
Я сижу на бревне и щурюсь, наблюдая сверкающую дорожку на воде. Волосы почти высохли. Тут никого нет кроме меня, змей, ящериц, озера Мичиган и солнца, которое день за днём встаёт справа.
Однажды, только однажды, я встретил тут мальчугана лет трёх, не больше. А, может, это была девчонка… Кто их, метисов, разберёт.
В тот вечер я не спеша возвращался домой, солнце садилось, насекомые гудели, шумели, стрекотали в высокой траве.
Рядом с хибарой я заметил тень и, стыдно сказать, заорал. И оно тоже завопило, закрыло голову руками и заплакало. Это был всего лишь ребёнок.
Я подбежал и стал его успокаивать, вынес яблок, стакан молока, спрашивал как зовут, рассказывал что-то забавное.
А потом прикоснулся к нему, хотел обнять, тронул за плечи и сразу всё понял.
Меня выбросило, не знаю куда, но там была ночь, домик стоял развалившийся и покрытый мхом. Только Мичиган мерцал вдалеке отражением луны.
Я отпустил ребенка.
И сказал, не знаю уж, что на меня нашло, но сказал я ему так:
– Меня зовут Томми. Томас Маккарти.
– Томми… – неуверенно повторил малыш, размазывая грязь по щеке и медленно пережёвывая яблоко. Надеюсь, я дал ему настоящее яблоко, и оно не превратится в какую-нибудь дрянь.
– Если ты вдруг когда-нибудь встретишь Чака, скажи, что я жду его здесь. Я хочу попросить прощения. Чарльз Николетти. Его все знают. Он плохой парень, но тебе ничего не сделает, не бойся. Ты понимаешь, что я говорю?
– Томми ждёт Чаки, – хруст яблока. – Томми просит прощения. Томми вёл себя плохо?– вопросительный взгляд черных глаз.
– Да, да! – я уже исходил на крик. – Томми вёл себя очень плохо. Ты даже не можешь себе представить, как плохо. Пожалуйста! Пожалуйста!
Я сполз на колени.
– Поищи Чаки.
– Хорошо, – хруст яблока, – Поищу. Ты только сиди здесь. А я поищу. Пока-пока. – сказал малой и побежал с холма, маша кому-то рукой.
Правду говорил мой учитель математики, дурак я, круглый дурак. Послал ребятёнка искать Чака. Куда послал? Зачем?
Не найдёт ведь. Времени много прошло.
Я умер, наверное. А Чаку уже лет пятьдесят было, когда я его… Когда он меня…
Я тут ведь многое запамятовал. Как в школу ходил помню, будто вчера было, а вкус сигарет забыл начисто. Не уверен теперь, что мне бы понравилось.
Здесь время идет странно. Домой пора, солнце садится. Просидел весь день даже без удочки.
Босые ноги опускаются на прогретый чуть влажный песок. Кажется, кто-то меня зовет. Не кажется.
– Томми! То-о-о-оми!
С холма со стороны дома спускаются двое, припаркованный рядом чёрный кадиллак блестит крышей под лучами закатного солнышка. Они глядят в мою сторону, но не видят меня.
Тот, который пониже, в шляпе говорит другому: «Опоздали».
Да, это же Сэм!
А второй не успокаивается, его голос дрожит, он сбегает вниз, выкликивая моё имя. Я не верю, но вскакиваю, будто бревно подо мной раскалилось.
Кричу «Я тут!», размахиваю руками и бегу вперёд, бегу так быстро, как никогда ещё не бегал.
Ещё раз кричу «Чаки! Я тут!»
Глаза щиплет, всё расплывается, сводит челюсть.
Твержу про себя «Крутые не плачут! Нет! Нет! Не плачут!» Энергично работаю локтями, это помогает бежать. Наконец мы встречаемся. Я утыкаюсь ему в живот, обнимаю. Он кладет руки мне на плечи. Сэм там сзади что-то говорит про непослушных детей.
А я рыдаю и никак не могу успокоиться.
– Ну, же, Томми. Всё хорошо, – голос Чаки. Поднимаю глаза, он постарел.
– Это ведь всё понарошку? Это ведь всё неправда?
Он улыбается, обнимает меня крепче.
– Понарошку, – говорит он.
Я делаю вид, что верю.
Почему дети знают, когда взрослые врут?
Волчица
Бег.
Мышцы горят. Радость движения переполняет и плещется искорками в глазах, растекается солью на шершавом языке, трещит электричеством на белых шкурах волков.