Дерек вышел, театрально поклонился, обменялся с Барни крепким рукопожатием и взгромоздился на высокий стул по типу барного. Когда зал затих, было задано несколько стандартных вопросов о семье, детях, творчестве, политических взглядах.
– Мистер Грей, читатели интересуются, каким образом к вам приходят такие кхм… Нетривиальные идеи? – ведущий подобострастно закатывал глаза, изображая преданного поклонника. Только вот гость видел его насквозь, Барни не прочел ни единого рассказа.
Дерек откашлялся, вечная простуда и тут сыграла ему на руку. Писатель заговорил таким вкрадчивым, хриплым голосом, который, он был уверен, сведет с ума телезрительниц.
– Уж не имеете ли вы ввиду, что где-то в эфире, – он взмахнул рукой, описывая этот самый несуществующий эфир, – есть некое поле идей, которые растут, множатся, плавают в первичном бульоне, а потом кто-то, может быть, даже я или вы, берет удочку и хлоп! Вылавливает эту блестящую, трепещущую жизнью мысль, бросает её на сковородку, а потом подает гостям, зажаренную до румяной хрусткой корки?
Барни состряпал заинтересованное выражение лица, прикрывая им ехидно-скучающие мысли. Дерек, жестикулируя, продолжал.
– Под сковородкой я, конечно, понимаю белый лист писчей бумаги. Мелованный, а может быть глянцевый. Впрочем, пусть это будет даже открытый файл в текстовом редакторе. Не важно.
Мистер Грей бросил взгляд на ведущего, тот как-то съежился, стал плоским и безжизненным, провис на плечиках костюма бумажной куклой, бледной копией самого себя. Красноречие и вертлявость ведущего испарились. Видеооператоры позевывали, зрители клевали носом, хоть мистер Грей говорил громко, внятно, с жаром.
Зал пребывал в мутном оцепенении.
Дерек, предпринял попытку спасти эфир ценой собственного магнетизма, или, как некоторые говорили, дара держать публику.
Он встал с высокого стула, разгладил складочки на классических брюках, несколько, может быть, старомодных, но вполне презентабельных, и пошел на камеру, очень убедительно улыбаясь.
– А может быть, идеи это проекция личности на плоскость, и чем более многогранна человеческая суть, тем более сложной и интересной выйдет картинка?
Мистер Грей поправил полы серого пиджака. Кажется к этому образу еще добавить шляпу, и вышел бы отличный образ мафиози пятидесятых годов. Этакий Большой Аль, прячущий за мягкой улыбкой и внимательным взглядом безжалостный расчёт.
– Ещё я размышлял долгое время о том, что душа может быть похожа на призму. Как в школьной программе– стеклянная пирамида, разрезающая своими гранями полотно белого света на ленты радуги.
Дерек посмотрел в камеру, в глазах – вопрос, губы чуть скруглены, будто он выговаривает букву «о». Самый известный писатель Америки заслонил собой сомнамбулически застывших зрителей. Их пустые глаза и трясущиеся руки никто не заметил. Никто кроме меня.
Телезрители увидели лишь обаяшку писателя, затмившего своими речами знаменитого Барни Хила.
Свет софитов, тихий шум аппаратуры, и голос, этот голос… Мои уши зажаты, голова стиснута холодными руками, но он все равно звучит у меня в мозгу, хрипловатый, манящий в трясину безумия.
– А если вы верите в Бога, – продолжил Дерек, – то можно вспомнить о том, что Господь вложил в каждое своё детище искру. Возможность творить. Это его высший дар.
О религии рассуждает, теолог чертов! Голова гудит. Когда же это все закончится?
– Даже ангелы, говорят, лишены подобной способности. Люди же – возлюбленное создание Божие. Они подобны Творцу по своей природе.
Он что-то еще говорил, господи, как же у меня заломило шею, потом отошел от камеры и сел на свое место.
Ведущий выпал из оцепенения и кое-как дотянул съемку до конца – задавал вялый тон беседы, мямлил и бубнил. Зрители вели себя так же. Печально аплодировали, жвачно улюлюкали. А Дерек был звездой – так и сыпал шутками на право и налево.
Ах, Дерек-Дерек, кажется ты попался.
Мистер Грей вышел в гримерку, наскоро стер с лица пудру, которой его запылили штатные визажисты, и довольно щурился, глядя в подсвеченное со всех сторон зеркало.
Да, он неплохо сохранился, вполне сносно для своего возраста.
Мужчина вышел из студии, ласково кивнув узнавшему его охраннику. Я – тенью за ним.
Вечерний Нью-Йорк уже засверкал мириадами лампочек, толпы текли по его широким улицам, распадаясь на ручейки, кое-где уходящие под землю в глубинные воды, метро Большого Яблока.
До отказа заполненный вагон, давка, премерзкие запахи – всё это обычно действует угнетающе. Однако наш писатель был бодр и весел, его не брала ни ветреная погода на улице, ни хмурые лица попутчиков здесь под землей.