– Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
– Это на два-три дня, – сказал алькальд.
На углу его догнал владелец кино.
– Мне только этого не хватало! – выкрикнул он. – Сначала колокол, а теперь еще и горн!
Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
– Я вас экспроприирую, – сказал он.
– Не имеете права, – ответил владелец кинотеатра, – кино не подлежит конфискации в пользу государства.
– При чрезвычайном положении, – сказал алькальд, – может быть конфисковано и кино.
Только после этих слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице в полицейский участок и, едва оказавшись там, развел руками и захохотал.
– Черт подери! – воскликнул он. – И вы тоже!
В ленивой позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
– Поговорим о делах, лейтенант.
Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест.
– Могу я говорить с вами вполне откровенно?
Алькальд кивнул.
– Я это понял сразу, как только вас увидел – вы еще тогда брились, – сказал директор. – Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот комендантский час…
Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
– …в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа.
– И что же из этого следует?
– Я предлагаю, – сказал директор, – чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих.
Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
– Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник.
– Это законная сделка, – запротестовал директор цирка.
Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым.
– Поговорим об этом в понедельник, – неопределенно пообещал алькальд.
– К понедельнику я буду по уши в долгах, – сказал директор. – Мы очень бедны.
Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
– Расскажите кому-нибудь другому, – ответил он, – а я в ваших делах кое-что понимаю.
И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
– Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его вперед слишком настойчиво.
– Разумеется, – сказал он. – Это не в счет.
– Пришлите ее, – повторил алькальд, – а завтра мы поговорим.
Кончиками пальцев сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
– Окна, Нора!
Нора Хакоб, крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в полутемной гостиной, а напротив нее стоял электрический вентилятор. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с одним и тем же стилизованным многоугольным павлином, повторявшимся бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками – бедность с претензией на роскошь.
– Можно верить тому, что говорят люди? – спросила она.
– Они много чего говорят.
– Я о вдове Монтьель, – объяснила Нора Хакоб. – Говорят, что она сошла с ума.
– По-моему, она сошла с ума давным-давно, – сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: – Да, это правда – сегодня утром она пыталась броситься с балкона.
На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору.
– Наказанье господне, – сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
– У нее в доме с утра полно людей, – продолжал сеньор Бенхамин.
– Удобный случай посмотреть, как там, внутри, – отозвалась Нора Хакоб.
Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» – и попытался поднести горячую ложку ко рту.
– Не дури, подуй, – нетерпеливо сказала она. – И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары.
– Нет уж, пусть остаются открытыми – тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.
В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны.
– Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
– Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, – закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. – А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.
Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола – самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей – они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись.
Так или иначе, – сказал сеньор Бенхамин, – не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение.
После кофе он встал.
– Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.
И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
– Не дом, а печка!
– Я же говорила тебе, – отозвалась Нора Хакоб.
Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.
Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его – не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой.
Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа.
– Во всяком случае, – задумчиво сказал судья Аркадио, узнав подробности, – сформулировано слишком резко. Никакой необходимости в этом не было.
– Текст такой же, как всегда – обычный.
– Верно, – признал судья, – но времена изменились, и соответственно должны измениться формулировки. Люди, наверно, перепугались.
Однако, как он убедился позже в бильярдной за игрой в карты, господствовал не страх, скорее преобладало чувство торжества оттого, что подтвердилась тайная мысль всех: времена не изменились.
Выходя из бильярдной, судья Аркадио не сумел избежать встречи с алькальдом.
– Те, кто пишет листки, ничего не добились, – сказал судья. – Все равно люди довольны жизнью.