Алькальд взял его за локоть.
– Ничего против людей и не делается, – сказал он. – Обычная мера в таких случаях.
Эти разговоры на ходу приводили судью Аркадио в отчаянье. Алькальд шагал быстро, словно шел куда-то по срочному делу, и, только поколесив по городку, вспоминал, что спешить ему некуда.
– Надолго это не затянется, – продолжал он. – Не позднее воскресенья писатель будет у нас за решеткой. Не знаю почему, но мне кажется, что это женщина.
Судья Аркадио был другого мнения. Несмотря на пренебрежение, с каким он выслушивал информацию своего секретаря, судья пришел к заключению общего порядка: листки не может писать один человек. Непохоже было, чтобы их вывешивали по какому-то продуманному плану. А некоторые из наклеенных в последние дни представляли собой новую разновидность – рисунки.
– Возможно, что это не один мужчина и не одна женщина, – закончил судья Аркадио. – Возможно, это разные мужчины и разные женщины, и они действуют независимо друг от друга.
– Не усложняйте мне все, судья, – сказал алькальд. – Вы же знаете, что даже если приложили руку многие, виноват всегда один.
– Да, лейтенант, так говорил Аристотель, – подтвердил судья и убежденно добавил: – Во всяком случае, эта мера кажется мне несколько непродуманной. Те, кто наклеивает листки, просто подождут, пока отменят комендантский час.
– Не играет роли, – сказал алькальд. – Важно напомнить, что существует власть.
В полицейском участке уже собирались резервисты. Маленький дворик с высокими бетонными стенами в разводах запекшейся крови, в щербинках от пуль помнил времена, когда в камерах не хватало места и заключенные лежали прямо под открытым небом. Сейчас по коридорам бродили в одних трусах невооруженные полицейские.
– Ровира! – с порога крикнул алькальд. – Принеси ребятам выпить.
Полицейский начал одеваться.
– Рома? – спросил он.
– Не будь идиотом, – отозвался алькальд, проходя в бронированный кабинет. – Чего-нибудь прохладительного.
Резервисты курили, сидя под стенами дворика. Судья Аркадио перегнулся через перила второго этажа и поглядел на них.
– Добровольцы?
– Как же! – огрызнулся алькальд. – Пришлось из-под кроватей выволакивать, словно их тащили в участок за что-то.
Судья не видел ни одного лица, которое было бы ему незнакомо.
– Да, можно подумать, будто их мобилизовала оппозиция.
Когда они открыли тяжелые стальные двери кабинета, оттуда потянуло холодом.
– Значит, будут хорошо драться, – улыбнулся алькальд, включая свет в своей персональной цитадели.
В углу стояла походная кровать, на стуле – графин со стаканом, а под кроватью – ночной горшок. К голым стенам были прислонены винтовки и автоматы. Свежий воздух поступал сюда только через две узкие и высокие бойницы, откуда просматривались набережная и две главные улицы. В противоположном конце комнаты стоял письменный стол, а рядом – сейф. Алькальд набрал комбинацию цифр.
– Все это пустяки, – сказал он. – Я даже выдам им винтовки.
Полицейский вошел в кабинет и остановился у них за спиной. Алькальд дал ему денег и сказал:
– И еще возьми по две пачки сигарет на каждого.
Когда они остались одни, алькальд опять повернулся к судье Аркадио:
– Ну, что скажете?
Судья ответил задумчиво:
– Ненужный риск.
– Люди рот разинут от удивления, – сказал алькальд. – А эти несчастные мальчишки, по-моему, не догадаются, что им делать с винтовками.
– Возможно, какое-то время они будут растеряны, – допустил судья, – но продлится это недолго.
Он попытался подавить ощущение пустоты в желудке.
– Будьте осторожны, лейтенант, – словно размышляя вслух, сказал он. – Смотрите, чтобы не погубить все.
Алькальд с таинственным видом потянул его за собой к двери.
– Не трусьте, судья, – выдохнул он ему в ухо. – Патроны у них будут только холостые.
Когда они спустились во двор, там уже горел свет. Под грязными электрическими лампочками, о которые бились ночные мотыльки, резервисты пили фруктовую воду. Прохаживаясь по дворику, где после дождя еще стояли лужи, алькальд отеческим тоном рассказал им, в чем этой ночью будет состоять их миссия. Они станут по двое на углах главных улиц и должны будут стрелять в каждого, будь то мужчина или женщина, кто не остановится после трех громких предупреждений. Он призвал их быть выдержанными и смелыми. После полуночи им принесут поесть. Алькальд выразил надежду, что, с божьей помощью, все пройдет благополучно, а городок оценит это доказательство доверия со стороны властей.
Падре Анхель поднялся из-за стола, когда на башне как раз начало бить восемь. Он погасил в патио свет, запер дверь на засов и осенил требник крестным знамением:
– Во имя отца и сына и святого духа.
Вдалеке, в чьем-то патио, прокричала выпь.
Подремывая в прохладе галереи, где она лежала возле птичьих клеток, которые все были покрыты темными тряпками, вдова Асис услыхала второй удар и, не открывая глаз, спросила:
– Роберто дома?
Прикорнувшая у двери служанка ответила, что он лег еще в семь.
Незадолго до этого Нора Хакоб убавила звук приемника и наслаждалась теперь нежной музыкой, доносившейся, казалось, из какого-то чистого и уютного места. Чей-то голос, очень далекий и будто ненастоящий, выкрикнул какое-то имя, и тогда залаяли собаки.
Зубной врач так и не дослушал последних известий, вспомнив, что Анхела в патио разгадывает под лампочкой кроссворд, он, даже не выглянув в окно, крикнул:
– Запри дверь и иди в комнату!
Его жена вздрогнула и проснулась.
Роберто Асис, который и вправду лег в семь, поднялся посмотреть через приоткрытое окно на площадь, но увидал лишь темные миндальные деревья и погасшую через мгновение электрическую лампочку на балконе вдовы Монтьель. Его жена включила ночник и шепотом велела мужу ложиться. Отзвучал пятый удар, но еще слышался некоторое время лай какой-то одинокой собаки. В душной каморке, заставленной пустыми жестянками и пыльными пузырьками, храпел дон Лало Москоте. Очки у него были сдвинуты на лоб, а на животе лежала раскрытая газета. Его жена с парализованными ногами, дрожавшая при одном воспоминании о других таких же ночах, отгоняла тряпкой москитов, считая про себя удары часов. Еще некоторое время издалека доносились крики, лай собак и шум какой-то беготни, а потом все затихло.
– Не забудь положить кордиамин, – сказал доктор Хиральдо жене, укладывавшей в его чемоданчик, перед тем как лечь спать, самые необходимые медикаменты. В эту минуту они думали о вдове Монтьель, которая теперь спала от люминала как мертвая.
Только дон Сабас после долгого разговора с сеньором Кармайклом забыл о времени. Он еще отвешивал у себя в конторе завтрак на следующий день, когда прозвучал седьмой удар и из спальни вышла, растрепанная, его жена.
Казалось, что вода в реке стоит неподвижно.
– В такую ночь… – пробормотал кто-то в темноте в то самое мгновение, когда прозвучал восьмой удар, гулкий, невозвратимый, и что-то начавшее мигать за пятнадцать секунд до этого погасло совсем.
Доктор Хиральдо закрыл книгу и подождал, пока совсем отзвучит сигнал трубы, возвещавший начало комендантского часа. Жена поставила чемоданчик на ночной столик, легла лицом к стене и погасила свою лампу. Врач раскрыл книгу снова, но читать не стал. Дыхание обоих было спокойно, будто они остались одни в городке, так сжатом мертвой тишиной, что он, казалось, целиком вместился теперь в их спальню.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем, – ответил врач.
Только в одиннадцать смог он сосредоточиться и снова вернуться к той странице, на которой остановился, когда начало бить восемь. Он загнул угол листа и положил книгу на ночной столик. Жена спала. Прежде бывало, что они не спали до рассвета, пытаясь определить, где и почему стреляют. Несколько раз им довелось услышать топот сапог и звяканье оружия у самого своего дома, и оба, сидя на постели, ждали: вот-вот на дверь обрушится град свинца. Много ночей, уже научившись различать бесконечное количество оттенков страха, они провели без сна, положив голову на подушку, набитую листовками. Однажды на рассвете они услышали перед дверью приемной тихие приготовления вроде тех, какие обычно предшествуют серенаде, а потом усталый голос алькальда: «Сюда не надо, этот ни во что не лезет».