Имя этого Ростислава отец поминал Андрею. Кажется, был этот Ростислав Михайлович в родстве с болгарским родом царей Асеней, породнился с ними через дочь свою, выдав ее за одного из них... В рассказе своем Даниил поминал несколько раз и Ярослава. Но Андрей никак не мог понять, поддержал ли его отец Даниила. Сейчас Даниил как-то уклончиво говорил о его отце... А Ростислав? Был в союзе с отцом? Но как же тогда союз отца с Даниилом, Андрей знал об этом союзе... И с Михаилом Черниговским отец был тогда в союзе... Но так быстро все меняется! Тот же Бэла — ныне сват и союзник Даниила. И Миндовг успел побывать противником Даниила, а сын его — опять же союзник Даниилов... И только Орда видится Андрею пугающе монолитной страшной стеной. И у стены этой — Александр... Но неужели не одолеть? Неужели опустить руки? Вспомнилось, как произнес отцу, что Александр и Орда — неодолимы... Заря... Ночь... День... Заря...
...Андрей корил себя за то, что не догадался прежде сам завести разговор о летописании. Позабыл именно об этом, увлеченный новыми впечатлениями, новыми своими мыслями. И Даниил о летописании не поминал — к слову не пришлось. И, может быть, Андрей и вовсе не узнал бы о летописании галицко-волынском, если бы не Константин.
Время, положенное Андреем по согласию с Даниилом для отъезда Андреева, приближалось. И в один солнечный чудесный день на прогулке верхом в окрестностях Галича Андрей завел с Константином беседу обо всем том новом и интересном, что успел повидать в Данииловых владениях. И вот Константин и спросил, а что рассказывали Андрею о галицком и холмском летописании князь Даниил Романович и дворский. Тотчас Андрей закидал друга вопросами, вспомнил свои споры с Кириллом, свое раздражение, оттого что Кирилл правит летописанием владимирским. Константин отвечал, что до своего отъезда в Никею Кирилл ведал и летописанием в Холме, но после отъезда Кирилла галицкое и холмское летописание — в руках епископа Иоанна, люди епископа ведут записи, которые доставляются князю, и тот сам эти записи читает, ибо грамоте учен...
Андрей, конечно, загорелся желанием побеседовать с этими летописцами, увидеть, как летописание творится. Оказалось, это возможно.
— Завтра отец мой будет у епископа, Иоанн самолично записывает отцовы рассказы о битвах и походах. И ежели сыщется у тебя время...
Но даже если бы у Андрея нашлись какие-нибудь неотложные, очень важные дела, он отложил бы их, оставил ради посещения палаты летописной. И в другой день ждал Константина с нетерпением.
Слуга доложил Иоанну о приходе князя Владимирского, и тотчас их впустили. Дворский уже сидел против Иоанна. Андрей и Константин подошли под благословение, после чего Андрей тихо попросил епископа, чтобы тот не прерывал своего занятия. Тихо присел Андрей на лавку у стола и сделал знак другу сесть рядом.
Дворский будто и не замечал их, был весь в рассказе своем. Сейчас он говорил об отце Даниила, Романе, именем коего «половци дети страшаху», и вдруг перешел на юность самого Даниила Романовича, заговорил жарко о битве с тартарами на Калке-реке, когда распаленный Даниил даже не заметил своей раны...
Андрей слушал и смотрел на дворского. Это был великий полководец, но лицо его, словно бы опаленное этим дыханием его искреннего восторженного рассказа, виделось немного смешным — дряблое, с такими повисшими мешочками щек, усы висячие, и темные глаза навыкате глядят сейчас восторженно, весело и чуть безумно...
Один в своих покоях Даниил размышлял. Подобно многим значимым для истории правителям, он любил такие вечерние часы раздумий наедине с собою. Солнце заходило, день уходил в ночь, свет переливался в тьму. И возможно было наедине с собою и осуждать себя, и решаться на многое, страшное даже, и в мыслях своих просить прощения у людей таких, у кого не попросишь прощения въяве...
Сильно глянулся Даниилу юный Андрей. И сам Андрей, отзывчивый на ласку и доброту, потянулся душою, прилепился уже к этому доброжелательному от сознания своей силы человеку.