От этой внимательной братней заботы Андрею полегчало.
— Не имел я ничего... — Он махнул рукою...
Брат снова обнял его...
Наваждение ужаса немного рассеялось. О ней подумал не как о чудище загадочном, но снова — как о беззащитной своей девочке милой...
— Танас, а кто с ней?..
Счастье, что все понял Танас!
— О ней не тревожься! Моя Ксения там, в ее покоях, не даст женщинам напугать ее!..
Зазвучала другая песня. Вели молодую к молодому! Танас ушел поспешно. Андрей положил себе отвлечься от всех мыслей. Хорошая ладная песня увлекла его...
Кони вы, мои кони,
Кони вороные,
Сослужите мне службу,
Сослужите мне верную,
Завтра поране привезите ко мне,
Завтра поутру примчите ко мне
Мою суженую, мою ряженую,
Го ли душу красную девицу
Марью Даниловну,
Как у нас дело-то сделано...
Святослав-Гавриил и Александр, старшие в роду, вошли молча и торжественно. Самолично раздели его и облачили в новую рубаху. Ушли молча, дверь за ними затворилась плотно...
Вскоре песня раздалась близко совсем...
Снова растворилась дверь и пропустила ее. С распущенными волосами и опущенной головкой. Тоненькую девочку в тонкой сорочке новой шелковой... И снова плотно затворилась дверь.
Еще погомонили за дверью и неровными многими шагами ушли. Она стояла посреди покоя, составив ножки вместе. Туфельки были гранатового цвета, брокатные, открывавшие нежную розовость ступней. Ему почудилось, будто заметил, как пожимаются внутри туфелек маленькие розовые пальчики. Он сидел на постели — ноги до полу — и ощущал удары частые сердца своего... Встал, подошел к ней, взял за руку — запястье холодное нежное... Повел к постели. Она послушно шла... Ему ничего не хотелось делать с ней, но вдруг подумал со страхом и стыдом, что утром, не увидев крови на ее сорочке, почтут его бессильным, испорченным быть может... А и вправду — способен ли он на соитие плотское? Разве он знает! Ведь то, что было давно уже, с той женщиной, и то, что было в Каракоруме, то все не в зачет идет... Только сейчас все начинается, только сейчас...
Он поднял ее на руки, чувствуя, что сделал это неловко. Но она не противилась. Он не глядел ей в лицо, в глаза. Тело ее было тонкое, благоуханное... нежная кожа... Рубашка брачная заморская шелковая...
Он положил ее на постель. Нечаянно глянул на ее лицо и увидел, что глаза у нее закрыты, веки сжаты... И губы нежные розовые были сжаты, как будто боялась проронить слово или стон... Он задул обе свечи...
Он знал, что руки его сейчас жестки и тяжелы... Она закричала. И в крике ее коротком он расслышал одну только боль. Но ведь и сам он не испытывал наслаждения, хотя и почувствовал, что вое делает как надобно... Тонкие руки толкали его грудь ладошками, словно он был преградой каменной...
На другой день, уже после мучительного утра, после того, как осмотрели сведущие женщины окровавленную сорочку, Андрей должен был в средней палате одарить молодую жену. Когда он вошел со своими дружками, Дмитром Алексичем и Андреем Васильковичем, она уже сидела на возвышении и вокруг нее теснились женщины знатные, жены Андреевых братьев. Перед нею, внизу, поставлено было серебряное ведро с водою, словно бы для омовения. И при виде подобного открытого и бесстыдного намека на происшедшее меж ними ночью Андрей почувствовал горечь. В это ведро с водой должно было дружкам положить подарки... Андрей не хотел глядеть на нее и глянул лишь нечаянно, мельком... Она не показалась ему такой красивой, как прежде, и то, что он увидел ее по-новому, еще более огорчило его. Теперь платье на ней было не такое, как ее галицкие наряды, а такое же, как на супругах братьев Андреевых, и показалось Андрею грубым и мешковатым... Он поспешно отвел глаза, не успев уловить ее выражения лица, как она смотрит... Его дружки положили в воду золотые браслеты, ожерелья, серьги и гребни с драгоценными камнями. Полагалось дарить золотом, хотя Андрей всегда больше любил серебро...
Едва завершился обряд, Андрей быстро и почти с облегчением покинул палату. Он почти радовался тому, что до ночи может не видеть свою молодую супругу.
Но, вспомнив о том, что еще предстоит ему сегодня, почти впал в отчаяние. Опять же, по обычаю, он должен был днем принимать и угощать в большой горнице своих покоев самых близких родных, своих и жениных... Как увидит он теперь Даниила Романовича? Как поднимет глаза на тестя? Досада и отчаяние уже терзали Андрея. Он презирал себя, ведь он не дал, не сумел дать ей ни наслады, ни любви! Ее отец непременно заметит это... И что же тогда?! Но, пожалуй, самое мучительное было то, что нельзя было уйти в эту свою досаду, в это отчаяние; надо было с таким лихорадочным постоянством размышлять, пытаться понять, как будет действовать Александр... И если Даниил поймет (а он поймет!), что сотворил Андрей с его дочерью, Даниил оставит Андрея, а может, и дочь свою увезет, чтобы не бросать на маету... И Андрей останется один на один с Александром!.. И снова — этот страх сковывает сердце до боли холодной...