Александр указывал Сартаку на то, что управление при Андрее идет — хуже некуда, сам Андрей только и делает, что пирует да прохлаждается на охоте, окружил себя людьми низкородными и разбойными да боярами младоумными... Тут все трое расхохотались. Ясно было, что Александр имел в виду Темера, Тимку и Алексича с Васильковичем...
Но, конечно, если уж зашла речь об управлении городами и землями, то ни Александр, ни Андрей не думали ни о каких хозяйственных реформах. Оба не сомневались в своем праве на власть, и борьба за эту самую власть и составляла их жизнь. Андрей мечтал о богатом независимом княжестве, таком, как у Даниила, мечтал о замках и храмах белокаменных, о том, как соберутся во Владимир лучшие мастера. Но для того чтобы все это начать, надо было опять же сначала укрепить свою власть... И в глубине души Андрей чувствовал верно — у него никогда не будет власти, такой, как у Даниила, и княжества такого не будет; и после него не останется ни храмов белокаменных, изукрашенных искусными мастерами, ни замков-кремлей, ни стен крепостных зубчатых... Но все равно он чувствовал, что жизнь его — не напрасна!.. Что-то, что-то останется...
Так было с Андреем.
Что же до Александра, то он уже понимал, какая она бывает, большая власть, он применялся к ней, он служил ей, но уже и примеривал на себя, как примеривают на голову державный венец, примеривают те, кому он впору придется...
Александр еще не воротился от Сартака, а на земли русские уже двинулась великая рать, огромное войско, ведомое полководцами, которых летописи русские назвали Неврюем и «храбрым Олабугой». В те далекие времена еще плохо была ведома ненависть к врагам и за храбрость почитали и врагов и союзников...
Алексич и Василькович начали собирать всех, кто надумал бежать с Андреем. Андрей еще успел съездить в Переяславль, где уже сидел Танас с женою и малыми детьми, а воеводе Жидиславу — «славному силой» — уже было все ведомо, и он еще укреплял город и готовил оборону и дружину. Говорить было не о чем. Братья простились, понимая, что, быть может, прощаются навсегда. Андрей почувствовал холодность Танаса. Тот выглядел таким унылым, угнетенным. Андрей понял ясно, что тревожит брата: участь любимой семьи...
— Послушай! — Андрей схватил брата за обе руки. — Я виновен! Тебе не надо было поддерживать меня. Но ведь еще не поздно. Для тебя еще не поздно. Покорись Александру. Ему не о чем спорить с тобой, он не станет отнимать у тебя твой удел, тебе много не надо. Покорись, скажи, что поддержал меня по глупости, ошибкой! Он простит. Не иди на крайность, оставь Переяславль. Сохрани жену и детей...
Ярослав, нахохлившись, слушал. Затем резко прервал взволнованную Андрееву речь:
Сказал бы я тебе, Андрей, что глуп ты, да поздно уже, и не глуп ты вовсе, а умен, только ум твой — бессчастный! Ну да ты сам это знаешь... — Ярослав резко высвободил руки. — Александр не простит меня. Ты, должно быть, позабыл, что такое Александр! И я ведь не хуже тебя, и я — сын великого князя Феодора-Ярослава и недаром отцово княжое прозвание взял. И ты ошибаешься, когда полагаешь, будто я удовольствуюсь властью Александровой и собственной покорностью!.. Ты вспомни лучше тот день давний из детства дальнего... Ты вспомни!..
Ярослав смотрит прямо в глаза Андреевы. И вспоминается — широкий двор, два маленьких мальчика, Александр, походя замученная стрекоза... Александр...
— Да... — тихо произносит Андрей.
— То-то! — хмуро подтверждает Ярослав. — Он простит! Как оборвет крыльца да лапки, так простит...
Во Владимир вернулся Андрей к полудню, усталый, ночь не спал, проговорил с братом. Прилег, не раздеваясь, на лавку, но уснуть не мог... Александр — угроза самая страшная, Александр — смерть! Надо бежать и уводить всех, кому грозит власть Александрова, всех, кто поддерживал Андрея... Не мог спать, нет. Взял книгу. Раскрыл житие Андрея Стратилата, воина... Но и читать не мог, буквицы сливались перед глазами... То ли от бессонницы, то ли просто от всего того, что происходило, но он чувствовал, как возбуждение лихорадочное овладевает им, заставляет подняться, отложить книгу... Он стал ходить по комнате, от стены к стене, и даже не сразу приметил, что сильно размахивает руками... Внезапно — и будто ударило его по нервам возбужденным — зазвонили колокола... И не ко времени вовсе... Колокольный звон всегда любил Андрей. Любил перезвон в день Воздвижения Креста Господня, и мерные удары благовеста, и трезвоны всенощного бдения и литургии. Но сейчас раздавался звон частый, всполошный, набатный — звон беды и тревоги. Людской гомон достиг до спального покоя. Андрей не знал, что происходит... Наверное, надо позвать, узнать... Ничего хорошего он не ждал. Вошел Петр и сказал, что люди собрались, ждут князя. Андрей понимал, что надо показаться людям, горожанам... А зачем? Разве ему есть что сказать? Продолжался частый звон. Прежде никогда ему не ведомое чувство испытал Андрей — он подумал вдруг, что люди погибнут и очень много будет погибших... А прежде никогда... Или нет, кажется, было, когда-то, в детстве... Или не было?.. И все было с ним как в лихорадке, с быстротой отчаяния... Мелькнула странная внезапная мысль о том, что, быть может, следовало послать на Волгу, к мордве, к материнским его родам и племенам... Но как бы они могли поддержать его? Крепко держит их Орда. И разве есть у них воины, хорошо обученные?..