— Княгиня! Медлить нам нельзя. Надо уходить отсюда. Ни я, ни другой кто из ближних людей князя, мы не беремся предугадать, что решат предводители тартарские...
— Нет! — проговорила она. Громко проговорила, но было ощущение, будто выдохнула детски отчаянно и страстно.
И тогда ему легче стало настаивать на своем, потому что она снова перед ним явилась всего лишь пятнадцатилетней девочкой.
— Здесь оставаться нельзя, ежели задержимся — пропасть можем! — сказал решительно, по-мужски. — О людях помысли, княгиня! Люди наши пойдут против нас...
Она не шевельнулась. Молча сидела, окутавшись меховым плащом; шапочка и плат — обычный убор замужней женщины русской — скрывали ее золотистые волосы, и потому лицо казалось взрослее. Она не глядела на Константина, будто поверх его головы глядела.
— О людях неверных не печалюсь. Пусть разбегутся, пусть пропадут. Пусть! Но мы не двинемся с этого места. Не будет моего приказа, покамест не сыщут князя. Живого или мертвого!..
И выговорила это «мертвого» звонко и сильно...
И он, возрастный муж, не решился нарушить повеление княгини. В лагере заспорили. Часть людей положила двигаться на смоленские земли — там попытаться найти прибежище. Это было даже и не так худо, ведь с ними уходили женщины и дети, с которыми трудно было двигаться быстро. Но малая часть горожан со своими женами и детьми оставалась. И оставались воины, уцелевшие дружинники князя и бояр его, Алексича и Васильковича, и воины самого Константина. Снова отправились на поиски князя. Тимка отдавал распоряжения, приказывал, где искать, как идти...
Она неподвижно сидела на повозке. Даже Маргарита не решалась приблизиться к ней. Плащ распахнулся и упал с ее плеч, но будто не замечала, сидела, бросив руки на колени, поджав под себя ноги под платьем плотного сукна...
Когда Константин сказал, больно сделалось в горле — комок. Но не закричала. Она и вправду о людях не думала, не заботилась и не печалилась, даже о близких ей людях, о Константине и Маргарите. Только об одном Андрее. И она знала: он обо всех запечалился бы...
...С силой, с размаха обрушивался металл на металл. И громкий хруст, и крики — это были разрубаемые тела...
И сначала он не почувствовал боли. И не мог бы вспомнить, как это случилось... Он упал... Но кто это был, не мог бы сказать. Не мог бы описать этого человека. Еще удар на него рушился. Но он был в сознании, не упустил меча, отбился, хотя и с усилием... Тогда сделалась боль... Но все еще оставался в памяти; все время помнил, что его могут убить... Подумал, что кольчуга повреждена и что его могут просто затоптать... Уже не хватало воздуха для дыхания. Он был внизу, почти под ногами чужими, крепко обутыми, а воздух был там, наверху, уже почти недосягаемо... Он почувствовал боль в животе и слабость в руках и ногах... Усилия были мучительны, тело уже ощущалось тяжелым, и тяжело было усилием воли заставлять это тело приподыматься и тащиться по земле... Но он полз, отползал... Несколько раз темнело в глазах от приступов боли страшной... Когда голову снова приподнял, увидел овраг. Понял, что надобно туда... Дополз... В ушах шумело... Не мог понять, завершилась ли битва... Но понял, что ему нужно сделать... Прижал обе ладони к животу и покатился вниз по склону... Боль ударила, вонзилась... Кажется, вскрикнул коротко... Потерял сознание...
Когда очнулся, было темно. Шорохи слышались. Это была ночь, и звери жили. Сова загукала громко. Понял, что пусторукий теперь, безоружный, упустил меч... Вспомнился дворский, его восторженные и чуть безумные глаза навыкате... Ему тоже сделалось худо, и он едва не упустил копье... Иди все же упустил?.. Путались мысли о Марине, о князе Данииле, раскидывались перед внутренним взором, странно мерцая, горные луга, колыхались цветочные стебли в человеческий рост... Забытье сделалось... Но очнулся снова... Был день... Птицы щебетали громко... будто и не было битвы человеческой... Лес... Идет лес вглубь, вдаль... В лесу — разрушенный замок... Человек из материнского рода подносит Андрею сокола. Сокол сидит на тыльной стороне ладони, жесткой, задубелой, заскорузлой — без рукавицы ладонь... Мир и жизнь внезапно сделались огромны, и ощутилась возможность их понимания, но что-то надобно было сделать, сотворить, чтобы это понимание было...
Дождь ударил. И бил, и грохотал в этот ритм боли... Хлестало. И глаза ныли — затекала дождевая вода... Он задыхался. Каждый вдох — боль в животе... Он подумал вдруг, что ведь остались и другие неподобранные, сейчас умирающие от ран... где-то лежат... Он не хотел, как другие, не хотел этой кучной смерти... Застонал из последних сил...