Он вовсе и не был жесток при всей своей удали и воинственности. Жалостлив даже был... И оказалось, он вместе с сыном своим сражался в Царьграде, был в тех войсках, что брали Константинополь, видел своими глазами то, о чем в детстве читал Андрей писанное Жофруа де Вилардуэном... Жаль только, у старика все путалось в памяти... А и он, и его сын, и внук были из тех воинов, что бродили по Европе в пору крестовых походов, предлагая правителям услуги свои воинские... Но и Андрей теперь таков был — наемный воин!..
От Хайнриха Андрей еще узнал, что как раз тогда, в Константинополе, дед был тяжело ранен в голову и с той поры уж не участвует более в битвах и мысли путаются... Иную мелочь семь раз подряд припомнит и всякий раз по новой перескажет... как наставлял сына, маленького еще, что, если его дразнят, надобно заранее расшатать кол в ограде, а как полезут, выдернуть кол, и броситься на обидчиков, и хорошенько этим колом охаживать их по головам, живо утихнут!.. Хайнрих улыбался и кивал, слушая деда...
— И меня дразнили, «немцем-наемником» обзывали, и я, бывало, смертно схватывался с мальчишками местными, а после дружились...
Но уже совсем скоро вовсе не рассказы путаные старого крестоносца влекли Андрея в этот дом...
Скоро это сделалось...
Однажды вечером вдруг захотелось Андрею глянуть на себя, на свое лицо. Он знал, что у жены есть бронзовое зеркальце, и у Маргариты было зеркальце. Можно было попросить. Но как-то неловко мужчине глядеться в зеркало. Андрей налил воды в миску оловянную. Опершись руками о столешницу непокрытую, так что локти чуть свешивались со стола, гляделся...
Как вытянулось, удлинилось лицо... худое сделалось... прежняя детская круглота ушла... и нос удлинился, кончик уже не кажется вздернутым... А глаза совсем большие сделались... и будто плоские на лице исхудалом — озера... и потемнели чуть — не голубые — серые... а крапинки темные и слабое сияние золотистого ободка вокруг зрачков — осталось прежнее... Самые красивые глаза — пестрые глаза... И лицо осталось красивое, но уже не детская, не ребяческая это красота; его лицо красиво теперь совсем страдальчески и вдумчиво... И волосы... будто светлее, чем прежде, были...
Руки жены робкими птицами опустились на его плечи, ласкали, гладили... Он яснее — от ее прикосновений — ощутил худобу свою под одеждой... Не обернувшись, проговорил ей:
— Что, плохой стал? С тела спал...
— Нет, нет, хороший ты, Андрей! Красивый ты очень! — В голосе ее слышались слезы, едва сдерживаемые...
Он слышал искренность ее и будто тревогу; будто боялась, что его потеряет, красивого такого...
И за что она любит его? Почему тревожится о нем? Ведь нет меж ними близости телесной. А ведь он окреп, его болезнь от раны тяжелой миновалась. И, пожалуй, даже и хотелось ему теперь поиметь дело телесное с женщиной. И она уж не прежняя хрупкая девочка, она возрастная женщина, хочет принять его в себя, всем телом, всем существом своим; и он это знает... И ему... ему это неприятно!.. Словно стала меж ними рана его, болезнь, когда она ухаживала, ходила за ним, будто она была ему сестрой, а не супругой...
Она отняла свои ладони тонкие, чуть огрубевшие, отняла от его плеч... А может, и ничего такого не хочется ей... Может, не понимает он ее?.. Но ведь хотел бы понять...
Он встал из-за стола, обернулся к ней. Она отвела взгляд. Вдруг почти робко приложился, чуть склонившись, губами к ее лбу... Гладкая, чистая кожа... И нет желания у него, и нет!..
Пошел, не оглядываясь, на большой замковый двор... Там было темно и в черноте воздуха ночного падал колючий снег... Вдалеке светились окошки в постройках, где жили холостые дружинники. Должно быть, лучины потрескивают; девки-прислужницы к парням подобрались-пробрались, мед и брагу принесли... А может, парни одни... Вспомнилось давнее испытание, как дружинники во Владимире испытывали его... а когда это было? Да лет десять было ему... Нет, помене было... И Александр тогда... Андрей замотал головой досадливо... Неужели никогда не отпустит его Александр? А он сам? Он Александра отпустит ли?..
Он медленно шел под снегопадом, сам не зная куда. И на оклик дружеский остановился. Оказалось, до большого колодца дошел...
— Андерс! Ты куда это?.. — Хайнрих и его работник Вернер стояли у колодца. Хайнрих удерживал кувшин, Вернер переливал воду из обледенелой бадьи...
Андрей не придумал еще, что ответить, а Хайнрих уже звал, приглашал его дружески:
— Идем к нам! Что мерзнуть на дворе? Ты и не ужинал, должно быть. Идем! Такую лосятину с черемшой отведаешь — в замке на пиру такого кушанья и то не подадут!..
Хорошо, что Хайнрих не спрашивает его, зачем на ночь глядя оставил жену и подался во двор...