И вдруг сильная теплая ладонь легла на плечо маленького мальчика. Поднял голову. Лицо старшего брата улыбалось над ним этими непонятно прищуренными глазами. Рука привлекала его к сильному стройному телу юноши-брата. Андрей подергал плечиком. Но высвободиться из-под этой крепкой руки не смог...
Отец что-то сказал Александру на языке совсем непонятном. Прежде Андрей никогда не слыхал, чтобы так говорили... Он не знал, что отец заговорил по-гречески, как говаривал с ним в детстве его отец, дед Александра и Андрея, Димитрий-Всеволод по прозванию Большое Гнездо...
Александр понял слова отца. Но только беспечно усмехнулся в ответ. И вдруг подхватил маленького брата под мышки и посадил себе на плечо. Тогда Андрей почувствовал, что Александр силен, но и его, Андрея, не так легко Александру на плече удерживать, крепкий Андрей...
Александр заходил по этой большой палате, по темному красному ковру, и приговаривал:
— Эх, Чика, Чика!..
И посмеивался, удерживая брата на плече. Плечо было твердое. Андрею стало смешно. И отцу, и жене отца вдруг стало смешно. И будто теплее сделалось в палате...
— Эх, Чика, Чика! — приговаривал Александр сквозь смех.
И смех его был не злой, даже добрый...
Андрей посмотрел на Анку. Она тоже смеялась; радовалась, что все по-доброму обошлось...
А что такое это «Чика», Андрей не знал. После Анка ему сказала, что это стародавнее имя умалительное, детское и ласковое, от большого его имени — Андрей. Но один лишь Александр звал его — Чика, другие все — «Андрей» или «Андрейка»...
Вечером, в новых своих покоях, Андрей говорил с Анкой. Она умыла его, надела на него тонкую чистую рубашку и уложила в теплую мягкую постель. Никогда еще не спал на такой постели.
Он устал. Долгое путешествие все же утомило его. Хотелось уснуть, глаза слипались. Но и говорить с Анкой хотелось, спрашивать, удивляться...
У него были теперь настоящие покои, его покои. Три горницы. Одна была — спальня, другая — столовый покой. Третья была совсем маленькая, там были иконы. Когда ехали по городу, Анка показала ему церкви и сказала, что в церкви ходят молиться перед иконами. И в этой маленькой комнате висели на стенах иконы...
— Это будет моя маленькая церковь? — спросил Андрей.
Пестунья отвечала, что эта комната не храм, но всё его молитвенная горенка, моленная. Здесь он должен молиться перед иконами. Князь, правитель, особенно много и хорошо должен молиться...
— Потому что он — жемчужная туча? - сонно растягивая слова, перебил ее мальчик.
Ответа не расслышал; вспомнил, как она крестила на ночь его и своего сына... уже давно... еще когда они все жили в маленькой крепости...
Анка между тем говорила о Матери Бога. Мать Бога — Богородица — она добрая, надо молиться ей...
Это слово — «мать» — навело его на новые мысли, отогнавшие сон от детских глаз.
— Моя мать — жена моего отца... — произнес мальчик тихонько и посмотрел испытующе на пестунью...
Анка поколебалась, но все-таки сказала:
— Эка! Мать! У нас в народе матерей таких мачехами зовут!
— Мачеха — это плохо? Это когда злая?..
— Всяко! — Анка говорила с какою-то уверенностью и досадой на кого-то, но не на Андрея, нет. — И у меня мачеха завелась. Люба — имя ее...
— Она злая?
— Да нет... — Анка вздохнула. И еще сказала: — Никто не посмеет обидеть тебя! Вырастешь большим, сильным, храбрым...
Но Андрей уже не слышал. Сон сморил его.
В ту пору Александр еще дивился иным своим свойствам. После вошел в возраст, много не раздумывал о том, что дурно, что хорошо; понял, что мысли такие завести могут Бог весть куда. А в ту пору еще не было понятия полного.
Быстрыми ногами, обутыми в легкие, без каблуков, сапоги, мерял отцовский двор. Суконные, темные, в обтяжку, штаны, заправленные в сапоги, и светлая охристая рубаха, перепоясанная тонким шнуром, подчеркивали стройность юноши. Черные волосы заплетены были на затылке в косицу, как заведено у воинов.
Александр шел один, в сторону хозяйственных построек, скорыми шагами.
Он дивился своим словам и поступкам.
Зачем он обидел отца? А ведь знал, что обижает, и ведь любил отца... Зачем обидел этого мальчика, ведь сразу такое теплое чувство к нему... Сразу почудилось, почувствовалось, будто один лишь брат у него — этот маленький Андрей. Ни к родным по матери Михаилу и Танасу, ни к покойному Феодору, ни к Феодору Малому, Даниле, Ивану, Якову... ни к одному из братьев не было такой теплоты... Зачем же обидел? Зачем это теплое чувство было словно бы мучительно ему, словно бы требовало равновесия в виде его обиды тем, к кому он эту теплоту испытывал? Вот потому обидел отца и маленького Чику... Назвав брата про себя этим ласковым малым именем, Александр еще рассердился на себя и досадливо мотнул головой... Да, он знает за собой такое. Обиды близким, обиды от него и ехидство; и все это словно бы вопреки себе... Отец гневался, бывало. Но Александр все равно чувствовал в отце близость и понимание. Отец уже за что- то ценил его, что-то видел, провидел в нем... Отца он любил более матери... Подумалось и о ней... Казалось, он понимал ее женские слабости. Она ревнует отца... Александр нахмурился... «Неужели я более ребенок, нежели мужчина, и все еще вхожу во все это женское...» Нет, женщина — низшее существо, чадородительница, воинская утеха; так и следует относиться к ней!..