Трофимаш задумчиво почесал затылок. Рискованное это дело.
— А может, и ты сегодня не умывался?
— Умывался, но только так… немножко.
— Тогда иди сюда, чего сидишь женихом…
Однако умыть Трофимаша было не так просто. На плече у него висела огромная котомка, с которой он ни за что на свете не хотел расстаться. Едва помочил кончики пальцев и тут же стал вытирать их полой рубахи.
— Лицо я вымою сам, вечером…
— Нет, брат, так не пойдет.
Георге умыл его, вытер платком и вытащил занозу из пятки.
— А ты, гляди-ка, здорово вырос…
Трофимаш пожал плечами: растет народ, что поделаешь! Вместе поднялись на берег, и Трофимаш, будучи по натуре хорошим товарищем, решил открыть Георге спою тайну.
— У меня в котомке есть плэчинта.
— Ну и что дальше?
Трофимаш пожал плечами.
— А дальше ничего нет, только одна плэчинта. Мама сказала, чтобы я ее съел в полдень.
— А ты-то что думаешь?
— Ничего.
— И когда же ты ее съешь — сейчас или в полдень? Но Трофимаш, хоть и был мал, знал ту истину, что ничто не вечно под луной.
— Если я ее съем сейчас, что же мне останется на обед?
Посидел еще немного, поглаживая завязки котомки, потом стал спускаться к Реуту, чтоб там, в одиночестве, добраться до истины. Вдруг его стриженая головка снова показалась над обрывом.
— Баде Георге, а войны еще будут?
— Подожди, пусть эта кончится.
— Так эта ведь кончилась. Сегодня сказали — все, мир!
Ясный полуденный свет вдруг стал расходиться огромной радугой. Война шла так давно и так мучительно, что прямо не верилось, что когда-нибудь она кончится.
— Да ты в самом ли деле… С этим же шутить нельзя…
В доказательство того, что он не шутит, Трофимаш достал плэчинту, разломал ее пополам и большую половину протянул Георге.
Земля дала человеку мудрость спокойствия, а небо научило его радоваться. И нет границ человеческой радости, как нет границ ясному летнему небу, которое, пьяное от счастья, льет па землю потоки света, а не знающая устали земля превращает этот свет в душистые цветы, в вековые дубовые леса, в тяжелые пшеничные колосья — во все, что названо человеком жизнью.
30
Он любил Хыртопы. С малых лет ходил он сюда, к своей земле. Может быть, где-то там, у межи, мать укрывала его от солнца, повесив шаль на кустики полыни; может быть, вот здесь отец пережил свою великую драму и потом долго на этой меже лежал мертвый. Он не мыслил себя без этих гектаров, и долгие годы, с ранней весны, как только начинала прогреваться земля, и до поздней осени, когда уже и овцы не хотели подбирать с земли пожелтевшие, побитые морозом листья, он маячил на этом склоне.
И все же сегодня как будто впервые увидел он эту землю. Не то чтобы впервые, но на этот раз он увидел, как эти зеленые стебельки кукурузы качаются на ветру, выгорают на солнце и вновь оживают после хорошего дождя.
Георге стоял, задумчиво глядя на свое поле. Потом кинул шляпу на землю, поплевал на ладони и принялся за работу.
«Придет или не придет?»
Рыхлил землю, улыбаясь, довольный, когда хруст срезаемых корней отдавался слабым трепетом в деревянном ручке сапы.
«Придет».
Правда, дорога, растянувшись лениво, грела спину на солнце, уверенная, что, кому нужно, тот уже пришел. Но Георге почему-то был уверен, что Русанда придет, а раз так, значит, действительно придет. И вот, работая, он стал ей рассказывать всю свою жизнь. И жили они на одной магале, и знала Русанда почти все, что он рассказывал, но Георге говорил, отдавая всю свою жизнь на суд другому человеку, говорил, ни в чем не оправдываясь, до тех пор, пока, повернувшись, не увидел, что Русанда работает неподалеку от него.
Закинул сапу на плечо и пошел по той же тропинке, по которой еще недавно повел его озорной жеребенок Васька.
— Бог в помощь, Русанда!
Девушка подняла голову, посмотрела на него робко и удивленно.
— Спасибо.
— Тебе не скучно одной?
— А если и скучно?
— Вот я пришел.
Она пристально посмотрела на него, улыбнулась одними глазами. Георге хотел что-то сказать, но затем робко заглянул в эти карпе, затененные грустью глаза. Глядел в них только одно мгновение, но содрогнулся, ибо все, что было у него дорогого в жизни, заменили эти глаза. Без них у него не оставалось ни земли под ногами, ни неба над головой. И никуда он от них уж не денется и никому не уступит их. Затем, поняв все это, спросил:
— Ты не сердишься?
— Отчего мне сердиться?
Ветер, как всегда, вырвал у нее из-под косынки прядку волос, принялся играть ею, но сейчас Русанда не обращала на это никакого внимания. Наклонилась, чтоб поднять с земли сапу, и спросила, выжидательно приподняв брови, словно боялась пропустить хоть одно слово.