Станислав Стратиев
Недолго светило солнце
Цветы в садах и почерневшая турецкая черепица. Дотянувшиеся да самых крыш виноградные лозы, листья которых заглядывают в окна. Трещины, расползшиеся по стенам, добравшиеся до самого порога и маленького истертого коврика для ног, под которым прячут ключ. Прогнивший дощатый забор, почти не видный за стройными стволами яблонь. На окнах – цветы в консервных банках: сады Семирамиды. И мерные звуки, капающей в тазы и ведра с протекающего потолка воды. И яркие коврики на много раз штукатуренных и беленных стенах. И старая дверь – снаружи зеленая, а изнутри белая. И пол из досок лимонно-желтого цвета, и щетки для натирания полов, тоже желтые. И старая кровать, на спинке которой изображены лебеди, спящие на озере вишневого цвета. В углу – лампада пыльная и пламя свечи па Рождество, и на иконе маленькой – капли алой крови по белым терниям. И ложек несколько, нож с деревянной ручкой, и стол, на который кладут хлеб. Стол сделал твой отец, работал он под черешней пилой, что пела, да теслом. Кусты, деревья во дворе, старый сарай и голуби с глазами красными, глядящими на нас, фонари из арбузов с треугольными окошками, тряпичные мячи, кран во дворе над цементным корытом, кран с ледяной водой, замерзающий зимой, каждое утро его приходилось отогревать. Куры, расхаживающие по двору, – словно коричневые пятна на снегу, – их отпечатки изящные, как следы ангела. На улице – огромные черные колеса телег, мелодия старого граммофона, железнодорожник в фуражке, с сумкой через плечо, спешащий к поезду, и тихопомешанный из нашего квартала, завороженно глядящий на сумку. И два цыгана, несущие в мешке синий бархат в мастерскую, где шьют из него домашние тапочки. И тетя Миче с петухом под мышкой идет к соседям просить, чтобы его зарезали. И церковь, что утопает в зелени. И звон ее маленького колокола, плывущий над нашим крайним кварталом, над домами с цветами и деревьями в садах, с курами и старыми виноградными лозами, с заборами, через которые лазают дети. И свадьбы – со столами и стульями, с тарелками и вилками, взятыми у соседей, свадьбы во дворе, смех и веселье. И снова кружится снег над этим двором, над домами. И все в белых шапках: и сарай, и деревья, и перевернутое корыто, и уснувший и замерзший ночью воробей. Снег кружится над этим домом, таким любимым, увитым виноградом и паутиной.
Таня вдруг почувствовала, что наступила на что-то мягкое и живое. Это что-то зашевелилось, но не издало ни звука. В ужасе она отдернула ногу и в тот же миг разглядела в полумраке безмолвные силуэты, которые прыгали по коридору и исчезали в одной из открытых дверей в конце коридора.
– Что это? – шепотом спросила она.
– Кролики, – ответил Сашко.
– Какие кролики?.. Что они здесь делают? – не могла понять испуганная Таня.
– Бегут в ванную пить воду. Наверное уже три часа.
Таня посмотрела на светящийся циферблат своих часов – было пять минут четвертого.
– В это время они пьют воду, – сказал Сашко. – Потом снова возвращаются в комнату.
– Но почему кролики? И почему их так много? – все еще шепотом спросила Таня.
– За них хорошо платят, – ответил Сашко. – Почему ты говоришь шепотом?
Играл граммофон. Из дальнего конца коридора неслась хриплая мелодия. Вероятно, граммофон был старый, игла тупая да и пластинка куплена не вчера, и не было смысла разговаривать шепотом, но Таня продолжала шептать.
Дом был старый, трехэтажный, огромный и мрачный, с длинными темными коридорами, окна – с железными ржавыми решетками, кое-где сохранились синие и зеленые стекла, потрескавшиеся и грязные. Это был один из тех мрачных и уродливых городских домов, которые строились сорок лет назад, с многочисленными неудобными помещениями, зимним садом, чугунными ваннами на ножках и кафельными печами в комнатах.
– Где платят? – попыталась говорить нормально Таня, но опять невольно перешла на шепот.
– В институте, – объяснил Сашко. – Их используют там для опытов. Цветок Хоросанов разводит их в гардеробе и продает институту.
В комнате, где несколько лет назад поселили семидесятилетнего Хоросанова, стоял огромный дубовый шкаф с резными украшениями. Он был из одного гарнитура с гигантским буфетом из того же дерева и походил на кентавра. Его темно-коричневая громада сжимала в своих объятиях всю комнату.
Внутренность шкафа представляла собой лабиринт из перегородок, ящиков, отделений для женского белья, полок для шляп, меховых и кожаных вещей – одним словом, это был маленький деревянный Вавилон. Отделение для мехов и кожаной одежды особенно возмущало Хоросанова, у которого никогда в жизни не было иной кожи, кроме своей собственной. Для такого человека, как он, имевшего всего две безрукавки и пальто неопределенного возраста, шкаф был поистине оскорблением. С годами Хоросанов стал мудрее и не столь чувствителен к обидам, как в молодости, но кентавр загораживал свет, в комнате всегда было темно и душно. Это было прямым посягательством на заработок квартиросъемщика, который всю жизнь торговал певчими птицами, экзотическими рыбками и медицинскими пьявками.
Маленький дом с садиком, дом, построенный отцом Хоросанова на окраине города, был идеальным для такой торговли. Хоросанов прожил там пятьдесят лет в окружении певчих птиц. Но однажды подошел экскаватор, он разрушил дом, уничтожил сад, изуродовал улочку. На расчищенном месте построили почту, а Хоросанова и половину семей с той улочки поселили в этом огромном и мрачном доме с многочисленными комнатами и коридорами. Постепенно жильцы выезжали из этого дома в новые микрорайоны, в панельные дома, их место занимали новые люди. Из старых осталось несколько семей, для них все не хватало квартир.
Хоросанова поселили в комнате со шкафом. Одинокий человек в таком возрасте не имел никаких шансов получить иное жилище, и старик очень хорошо это понимал. Его попытки поменять эту комнату на другую ни к чему не привели. Комната была маленькая и вся состояла из каких-то странных углов. Судя по всему, шкаф когда-то находился в огромном холле, но жильцы, сменявшие друг друга, сооружали стены, под различными углами перегораживали холл, все больше и больше теснили дубового гиганта, пока не получилась комната Хоросанова. И уже никто не хотел жить в полутемном многоугольнике.
Тогда Хоросанов решил расправиться со шкафом. Другого выхода у него не было. Менять профессию ему было уже поздно.
Борьба была неравной, чудовище невозможно было сдвинуть с места, не говоря уж о том, чтобы вынести на улицу. Для этого пришлось бы разрушить половину дома. Его нельзя было и спалить, шкаф не горел, но если бы и загорелся, то поджег бы, наверное, весь квартал. Хоросанов хотел было изрубить его топором, но топор отскакивал от твердого дерева. Да и инвентарный номер, прибитый к гнутой дверце, останавливал старика и не позволял прибегнуть к этим крайним мерам.
Долгими ночами Хоросанов с ненавистью смотрел на шкаф, от бессилия у старика опускались руки. Спрос на певчих птиц необъяснимо упал. И тогда Хоросанов предпринял решительный шаг – стал разводить в шкафу кроликов. Кроликов он продавал институту. Сам Хоросанов переехал в зимний сад, который пустовал.
Там он и жил, как цветок, среди пиявок, певчих птиц и экзотических рыбок. Потому и получил прозвище „цветок Хоросанов".
Такой была история Хоросанова, которую Сашко вкратце рассказал Тане, пока вел ее по мрачному коридору. Шлепающие звуки, издаваемые прыгающими кроликами, отдалились, глухо звучала мелодия граммофона. Вдруг прямо перед ними зазвенел велосипедный звонок. Они прижались к стенке, и в полумраке, держа в зубах печенье, мимо них важно проехал на новом „Балкане" мальчишка лет шести-семи.