По твоим словам, однажды ты вышла на поляну возле реки. Поляна была каменистой, меж камней пробивалась трава. Вдали виднелись горы. Дул ветер. Шумела река. И ты решила поехать в Токио…
Я сидел в машине, курил и вспоминал твои рассказы.
Быть может, я вспомнил эти рассказы лишь потому, что увидел тебя сидящей на корточках у дороги, среди пыли и чада выхлопных газов.
Признаюсь честно – у меня не было намерения подойти к тебе и сказать: «Привет, Гинко! Давненько мы не видались!» Какое там! У меня даже не было намерения выйти из машины. Что мне оставалось делать? Только вспоминать…
Где-то далеко позади, за моей спиной, плескалось море желтых и красных огней. Там были оживленные улицы, огромные универмаги. По ночному небу полыхнул ослепительный свет, через заднее стекло ворвался в машину, осветил окурок сигареты, зажатый между пальцами.
…Кто знает, может быть, с ней этого и не случилось бы, если бы я тогда к ней подошел… Эта мысль пришла мне позже, но, наверно, я был неправ – просто во мне заговорила моя самонадеянность.
Не обернувшись, не посмотрев в сторону сиявшего огнями Икэбукуро, я поехал вперед – в темноту садов и полей, а точнее, туда, где меня ждал мой дом, с новой женой, с телевизором и кухней-столовой.
2
Если бы ту жизнь, которой мы жили с тобой в течение трех лет, можно было назвать счастливой, я бы сказал, что жизнь удивительно простая штука.
В те времена Япония двигалась по восходящей линии экономического развития. У меня был постоянный заработок.
По окончании работы мы обычно где-нибудь встречались, ужинали в одном из ресторанов на залитой светом Гиндзе, смотрели заграничный – интеллектуальный и одновременно сексуальный – фильм и спешили домой, то есть на арену нашей собственной сексуальной жизни. Здесь мы погружались в наслаждение. Погружались полностью, опасаясь лишь одного – как бы это не повредило завтрашнему трудовому дню.
Твоя красота расцветала с каждым днем. Ты научилась хорошо готовить, руководствуясь женскими журналами п телепередачами. Ты хотела, чтобы я думал о тебе – всегда только о тебе, – и запрещала мне думать о чем-нибудь другом. Помню однажды после ужина ты пошла на кухню мыть посуду, а вернувшись, ужасно рассердилась, потому что я увлекся чтением нового издания «Введения в политическую экономию».
Разумеется, мне не разрешалось слишком долго разглядывать журналы с фотографиями модных красоток. Не разрешалось спать днем, если ты не спала.
Воскресный дневной сон был под строжайшим запретом. Порой, читая лежа газету, я все-таки засыпал, но ты никогда не забывала ущипнуть меня за ногу.
Бесконечные поцелуи и объятия стали нашей привычкой. Наша любовь была так велика, что мы буквально растворялись друг в друге.
И все же это была привычка. Мы приобрели ее еще в то время, когда только познакомились. Оба мы тогда жили в Йокосука и работали у американских военных. Наши хозяева и привили нам эту привычку.
Ты работала горничной в доме капитана второго ранга, я – боем в офицерском клубе. Окна в этом квартале всегда были настежь, словно предназначались для того, чтобы демонстрировать американский образ жизни. Я часто, очень часто видел, как супруги, твои хозяева, отдыхают в удивительно удобных креслах, а на полу, у их ног, ребенок разглядывает яркую книжку комиксов. Видел я и тебя – ты время от времени мелькала на фоне этой семейной идиллии.
Дисциплина была строгой. Горничная и бой во время работы не могли обменяться даже несколькими словами. Зато все выходные дни мы проводили вместе, ходили гулять на гору за Йокосука.
Мы поднимались на самую вершину. По склонам ступеньками лепились дома, почерневшие от дыма и сажи, приносимых ветром с корабельных верфей.
В те дни, когда мы гуляли, большинство домов казались вымершими – мы ведь гуляли не в воскресные дни, и жильцы были на работе. Улицы тоже были пустынными – ни детей, ни собак. Наверху дул ветер. Мы прогуливались по дорожкам, среди закопченных деревьев, и строили планы на будущее.
Прислуживая американским военным, я нисколько не чувствовал себя ущемленным. Моя причастность, хоть и очень относительная, к уютной, комфортабельной жизни американцев доставляла мне удовольствие. Я с большим аппетитом ел высококалорийные остатки их пиршеств и никогда не читал книг об эксплуатации наемной рабочей силы.
Но для того чтобы наслаждаться жизнью вместе с тобой, требовались деньги. Я устроился на работу в одну фирму, где служу и сейчас, и добился успеха.
Мы, опережая прочих средних японцев, обзавелись электрохолодильником, стиральной машиной, миксером, тостером и прочими предметами. Мы научились у американцев уютно обставлять свою жизнь. Я считал, что у нас получилось идеальное гнездышко.
Казалось, ты тоже всем вполне довольна. Но наверно, это мне только казалось – ведь в один прекрасный день ты заявила, что тебе с самого начала все это не нравилось.
Ничто не препятствовало нашему браку, мы давно были совершеннолетними – мне двадцать восемь, тебе двадцать четыре – и абсолютно самостоятельными. И вол? мы пошли в мэрию и подали заявление. Мой отец, правда, был против. Он говорил, что у тебя темное прошлое, неизвестно, чем ты занималась, когда совсем юной ушла из дому. Но я возражал ему: устроиться на работу к американским военным не так-то просто, каждый человек проходит тщательную проверку. О тебе все известно – уйдя от матери в восемнадцать лет, ты поступила работать на мебельную фабрику, потом была прислугой. Короче говоря, я настоял на своем.
Твоя биография – один из печальных вариантов множества биографий тех девушек, отцы которых погибли на фронте. Разумеется, мать любила тебя. Но очевидно, она не имела права голоса в доме своего нового мужа и была поглощена заботами о твоих младших брате и сестре. Ты заявила, что едешь в Токио работать. Тебя никто не удерживал.
Твоя мать так и не побывала у нас в Токио, да и мы ее ни разу не навестили. Свадьбы мы не устраивали, просто зарегистрировались в мэрии. Но я не думаю, что именно это тебе не понравилось. Во всяком случае, ты никогда не высказывала недовольства по этому поводу.
Отношения с моими родителями очень скоро наладились. Они считали тебя идеальной женой, ты их очаровала, часто ходила с ними в театр.
И вдруг…
Не могу передать моих чувств, когда я впервые увидел этого человека у нас дома.
Это был студент, живший в угловой квартире первого этажа, в том же самом доме на улице Ооимати, что и мы. Он научил тебя таким словам, как «организация» и «американский империализм».
Этот парень – с короткой стрижкой, в опрятном костюме, при галстуке – внешне ничем не отличался от нас, служащих, разве что разговаривал слишком громко, никого не стесняясь.
Он впервые появился у нас пять лет назад, как раз в то время, когда студенты в знак протеста против продления японо-американского договора безопасности начали осаду аэродрома Ханэда. Он, должно быть, хорошо знал лидеров студенческого движения, имена которых то и дело мелькали в газетах, и часто рассказывал о встречах с ними.