В конце июня на крыше его дома поднимался флаг, извещавший, что он возвращается, покинув одно из своих зимних пристанищ во Франции, Италии или Египте, известных нам лишь по дядиным экстравагантным рассказам. Запертые ставни дома распахивались, огромные колонны парадного портика спешно подкрашивались, с мебели снимали чехлы, ковры выбивали и проветривали. Он привозил нам подарки, которые выдавал постепенно, отчего июньские дни обращались в череду появлений красочных книг и головоломок, игральных карт, раскрашенных вручную свинцовых гусаров и улан, а однажды, когда мне было шесть лет, я получил очаровательный бронзовый бюстик Наполеона, который в течение многих недель брал с собой каждый вечер в постель, пока презрительная усмешка Володи не заставила меня отказаться от этого утешительного обыкновения.
На два счастливых месяца дядя Рука поселялся среди нас, творя чудеса и источая свет. У него был высокий и сладкий тенор, и в свободное время — коим дядя Рука, несмотря на его soi-disant[3] дипломатическую карьеру, обладал, по-видимому, в количествах неограниченных — он сочинял баркаролы, багатели и chansons tristes[4], которые пел нам летними вечерами, аккомпанируя себе на фортепиано. Ни на кого иного, как кажется, артистические усилия его большого впечатления не производили, зато я — сколь сильно завидовал я его умению сочинять мечтательные мелодии.
Однажды я уговорил дядю ссудить мне ноты одной из его песен, он ссудил, но без особой охоты. «Ах, это, — сказал он со смешком. — Ну, если тебе так хочется». Я поспешил унести священный манускрипт и провел немало счастливых часов за тайными репетициями, воображая, как изумленно улыбнется он, когда я, нисколько не заикаясь (стоило мне запеть, как заикание меня покидало), верну ему в один прекрасный день его дар.
Вечерами, после обеда, дядя угощал нас рассказами — более на французском, чем на русском, которым владел он весьма плохо, — о пирамидах и Сфинксе, чей нос отстрелили в один из их праздных вечеров солдаты Наполеона, или о том, как он охотился со своим слугой Хамидом на нильских крокодилов.
Мы сидели на веранде, среди мирно горевших керосиновых ламп и мерцавших свечей, а в дыму каирского базара выставлялись на продажу вещи совершенно немыслимые. Среди подарков, которые привозил нам дядя Рука, нередко встречались увесистые цилиндрики, посредством коих можно было запечатлеть на воске печать калифа.
— И все же, — он обводил нас своими енотовыми глазами, — в самой гуще этих товаров и нищих всегда отыскивалась возможность… — Он выдерживал театральную паузу. — Совершить сделку самую упоительную!
— Вася, — негромко произносил, предостерегая его, мой отец.
— Впрочем, я никогда, — спешил заверить нас дядя Рука, — ни единого разу не воспользовался ею!
И он мгновенно переходил к другому приключению, на сей раз связанному с аэропланом «Вуазэн Гидравион» — последним чудом, сотворенным удивительными французскими братьями. Известно ли нам, что он, дядя Рука, рухнул на берег вблизи Байонны и едва не погиб? Но нет! — он суеверно поднимал к губам и целовал два украшенных перстнями пальца. Православные святые Сергий и Вакх останутся его благословенными защитниками до самого конца.
В самом разгаре его витиеватой скороговорки — на слове «Вакх», к примеру, — язык дяди вдруг сталкивался с помехой, и лишь после нескольких удрученных мгновений удавалось ему совладать наконец с норовистой согласной.
А между тем на то, чтобы выслушивать заику-племянника, который его обожал, терпения дяди не хватало. Само мое присутствие, казалось, докучало ему, что лишь усиливало мое желание понравиться — или, по меньшей мере, добиться его внимания. Как-то раз, отыскав дядю в библиотеке, где он лениво перелистывал альбом с акварельными изображениями цветов, я сказал:
— Хамид показался мне таким интересным человеком. Какие замечательные приключения вы с ним, наверное, пережили.
— Мерзавец, каких мало, — ответил с удивившей меня обидой дядя. — Забудь о Хамиде. Если и был когда на свете бесчестный негодяй, так это он. А теперь, милый мальчик, подари твоему дяде минуту покоя. Разве ты не видишь — я читаю?
Отец и несколько его товарищей-кадетов, написавших призыв к пассивному сопротивлению политике Царя (вошедший затем в историю как «Выборгский манифест»), провели лето 1908-го в тюремном заточении. Вся остальная наша семья добровольно заточила себя в Выре, поместье моей матери, — туда в послеполуденный час одного знойного дня и прикатила перегруженная caléche[5], привезшая модного петербургского фотографа, его ассистента и бутафорского вида фотографическое оборудование. По какой причине пожелала моя мать снять в отсутствие отца серию официальных портретов — ее и детей, — я не знаю. Володя бурно воспротивился перспективе сниматься на пару со мной, для чего нам предстояло облачиться в одинаковые короткие белые штаны и блузы с длинными рукавами. Последняя из наших гувернанток, мадемуазель Миотон, которую мы звали просто «Мадемуазелью», напомнила своему подопечному, что хорошие мальчики не скандалят, между тем как фотограф заверил его, что мы с ним ни в малой мере не похожи один на другого. В конце концов Володя нехотя уступил, после чего была снята череда строгих портретов — наши младшие сестры, Ольга и Елена, торжественно смотрели в объектив, мой несговорчивый брат улыбался самоуверенно и отчаянно, я же просто расплывался в глупой ухмылке.