— Похоже на то. Мы, русские, завязли здесь крепко. Впрочем, насколько я могу судить, и все остальные тоже. Берлин — бочонок, набитый рыбой, ожидающей, когда ее вывалят на помойку.
— Тогда стоит ли позволять себе высказывания вроде вашего?
— Вы ведь пришли сюда не для того, чтобы задать мне этот вопрос?
Он обводит взглядом мою много чего натерпевшуюся от бомбежек комнату. Штукатурку прорезали устрашающие трещины. Все вокруг покрыто слоем пепла. Освещена комната тускло, поскольку я закрыл разбитые окна буроватой бумагой. На столе, за которым я писал, еле теплится спиртовка. Рядом с ним стоит на книжной полке половина томов немецкой детской энциклопедии — память, я полагаю, о младшем сыне фрау Шлегель, без вести пропавшем на фронте. Когда-то давно я был завзятым собирателем книг.
— Возможно, человеку просто-напросто свойственно стремление узнать правду, — говорит герр Зильбер. — Широко распространено убеждение, что отпускать в самом сердце Рейха такие замечания вслух может только безумец. Так что, да, я пришел, чтобы спросить у вас, собираетесь ли вы объяснить произнесенные вами слова припадком безумия?
Некоторое время я вглядываюсь в него: спокойные глаза, редкая седина, аккуратно подстриженные усики. Костюм, который правильнее назвать воспоминанием о костюме.
— Я вас почти не знаю, — отвечаю я наконец, — но вы всегда казались мне человеком порядочным. Так зачем я стану вам врать? Я понимаю, в это довольно трудно поверить, особенно если помнить о еженощных зверствах Королевских ВВС, но я действительно считаю сказанное мной правдой. И считаю, что немцы повинны в зверствах намного худших. Вы, как и я, видели донесения с Восточного фронта. Читали переведенные мной документы. Вы знаете, как знаю я, что фюрер намеревался сделать сразу после взятия Москвы. Если справедливый Бог существует, — а я верю, что это так, — Рейху придется, боюсь, искупать его преступления ценой ужасных страданий. По-вашему, это безумие? Ладно, пусть будет безумие.
— Мне представляется, что именно для страданий созданы все мы и были. Что же касается Бога — насколько я в состоянии судить, Он покинул творение Свое, даже не попрощавшись.
Герр Зильбер замолкает, и мне начинает казаться, что он достиг той непонятной цели, ради которой пришел. Однако он заговаривает снова.
— Мне стороной стало известно о справках, которые вы наводили, — сообщает он. — Перед тем как уйти.
Сердце мое опять замирает.
— Как вы о них узнали?
— Не оставаясь вечно настороженным, долго в нашем Министерстве не протянешь. Для чего вам понадобились сведения о местонахождении старшего сержанта авиации Хью Бэгли?
— Я предрекаю вам очень долгую карьеру — говорю я.
Он встречает мой комплимент на редкость грустной улыбкой.
— Раз уж вас это заинтересовало, — продолжаю я, — Хью Бэгли — мой давний университетский товарищ. Я случайно услышал одну из тех кошмарных бесед со сбитыми пилотами, которые передает наше английское вещание, и сразу узнал его голос. Хью сбили в июле, над Гамбургом. Он сказал, что был ранен, однако его залатали. Если я правильно помню, он произносил явно написанные для него кем-то фразы, нечто вроде: «Несмотря на то что я являюсь убийцей детей и разрушителем городов, обращаются со мной хорошо. Немецкому народу присуще сострадание, которое неведомо британцам и их еврейским хозяевам». Не исключено, что именно вы этот текст и визировали. Кто знает? Так или иначе, я понял по его голосу, что ему очень страшно. И если я сейчас ругаю себя за болтливость, то лишь потому, что она уже не позволит мне выяснить, где находится Хью.
— Вы понимали, начиная наводить эти справки, насколько неразумно такое занятие?
— Безусловно.
— И это вас не остановило?
— Нет, герр Зильбер, не остановило. Это что, допрос?
— Да нет, ничего подобного. — Он усмехнулся. — В конце концов, это ведь я рискую, встречаясь с вами. И прошу вас, называйте меня Феликсом. Просто я любознателен. Как вы поступили бы с этими сведениями, если бы раздобыли их?
— Честно говоря, понятия не имею. Пожалуй, так далеко вперед я не загадывал. А почему это вас интересует?
Он ни на миг не сводит глаз с моего лица.
— Повторю вслед за вами: понятия не имею.
Наши взгляды встречаются. Он достает из нагрудного кармана погнутую сигарету протягивает мне. Я принимаю ее и, ощущая огромную благодарность, прикуриваю от пламени спиртовки, затягиваюсь и возвращаю сигарету ему. Несколько минут мы обмениваемся этой драгоценной крохой утешения.
— Я ничего вам предложить не могу, — произносит он.