— Вы ехали слишком быстро, — заметил он. — Успели вы заметить, какой марки была та машина?.. Нет, естественно. А сколько человек было в машине, один или два?
— Не знаю… Кажется, один.
— Подождите немного… Я отвезу вас домой.
Он обменялся несколькими словами со своим товарищем, в то время как я понемногу приходил в себя. У меня оказалась небольшая царапина на лбу и огромный кровоподтек на правом виске. Правая нога тоже болела. Я прихрамывал, голова кружилась. В ушах все еще стоял грохот от падения, я все еще находился в заторможенном состоянии. Возле нас остановилась полицейская машина. Какие-то люди о чем-то возбужденно говорили. Я пассивно наблюдал со стороны, все это меня не касалось; мне хотелось спать.
— Если бы вас не выбросило из машины, — сказал кто-то рядом, — то не было бы никаких шансов, что вы выберетесь живым!
Мне помогли дойти до полицейской машины. Я послушно повиновался, воля моя была атрофирована. Единственное, что временами всплывало в моем мозгу, — это страх, что меня будут упрекать. Я, как мальчишка, боялся гнева Жильберты. Когда она открыла дверь, увидела полицейского, мою перепачканную, изодранную одежду, кровь на лице, то побледнела, как полотно, и стиснула руки.
— Боже мой! — воскликнула она. — Я так и знала.
— Его надо уложить, — сказал полицейский. — Он в небольшом шоке.
Они уложили меня на кровать Жильберты. Полицейский рассказал, как все произошло, добрым ворчливым голосом отца семейства, которому и не такое приходилось видеть, он весьма подробно описал, сколько при подобных обстоятельствах у меня было шансов погибнуть, и не оставил никакой надежды отыскать подлеца, который столкнулся со мной.
— Сколько их таких, кто выжимает сто пятьдесят километров в час на автостраде. Что тут можно поделать? В будние дни скорость не ограничена, и за всеми уследить невозможно.
— Дайте мне что-нибудь выпить, — прошептал я.
— Ну вот, — проговорил полицейский радостно, — он приходит в себя. Это хороший признак. Некоторые несколько недель еще плохо соображают. Или же теряют память.
— Это ужасно, — пролепетала Жильберта.
— Шампанского, — сказал я.
— Не надо вам беспокоиться, — запротестовал полицейский. — Стаканчика белого вика вполне достаточно.
— Но не для меня… Жильберта, достань мой бумажник. У меня там проект контракта.
— А мне нет до него дела! — воскликнула она. — Если бы ты не отправился в Париж, они бы не попытались тебя убить.
— Простите, — вмешался полицейский, — никто не собирался убивать мсье. Я понимаю, что каждый шофер-лихач в каком-то смысле преступник, но и сам мсье тоже ехал слишком быстро.
Пока Жильберта ходила за шампанским, он, поразмышляв, великодушно сказал мне доверительным тоном:
— Я уж постараюсь представить вас как надо в своем рапорте. У вас имеется страховка. С этой стороны все в порядке. Давайте расскажите мне, как все произошло,
Вернулась Жильберта. Она слушала мой рассказ, и у нее нервно подергивался уголок рта. Я взял у нее бутылку и бесшумно откупорил ее. Полицейский писал что-то в своей записной книжке.
— Вы ехали по правой полосе? — спросил он.
— Нет. Я ехал посредине, потому что к тому времени я обогнал уже несколько машин.
— Следовательно, этот автомобиль выскочил с левой стороны и неожиданно обогнал вас? Вы в этом уверены?
— Да. Тогда-то я и потерял управление.
— Тот это сделал нарочно, — вмешалась Жильберта.
— Да нет, — ответил полицейский, — не будем ничего преувеличивать. Когда едешь слишком быстро, поверьте мне, не думаешь о том, что можешь столкнуть другого на обочину. Это слишком опасно.
Я наполнил бокалы, чтобы положить конец этому разговору. Жильберта с ее манерой вечно все драматизировать немного раздражала меня. Она не стала пить.
— За ваше здоровье, — сказал полицейский. — Сейчас самое время выпить за ваше здоровье.
Он поставил бокал ил поднос, всем выражением лица свидетельствуя, что это было стоящее шампанское, поднялся и, как полагается, отдал честь.
— Вы найдете его? — спросила Жильберта.
Полицейский бросил на меня сочувственный взгляд, который ясно говорил: «Не очень-то весело живется с вашей хозяйкой!», и заверил, что будет сделано все возможное, чтобы поймать этого типа. Пожал нам руки и удалился. Я позвал Жильберту.
— Послушай, моя дорогая, сперва присядь здесь, рядом со мной… Я не хочу, чтобы ты так расстраивалась из-за этой дурацкой аварии. Он прав, этот полицейский. Если бы я ехал медленнее, если бы я так не торопился рассказать тебе обо всем, ничего бы не случилось. Но сейчас все позади… У меня все в порядке. Может быть, только немного болит голова. Выпью таблетку — и как рукой снимет. Так что доставь мне удовольствие… Нет, это некрасиво с твоей стороны. Она плакала у меня на плече. Она вся исходила слезами, как исходят кровью.
— Жильберта, родная моя…
— Я не хочу больше жить…
— Но уверяю тебя, все это пустяки. У меня уже была «своя» авария. Ничего не поделаешь. Когда ездишь на машине, рано или поздно это должно произойти. Так вот, это уже произошло. Я счастливо отделался. Поговорим о другом…
Бесполезно. Никакие доводы не действовали на нее. Она хотела целиком погрузиться в свое безграничное горе. Она находила в этом удовольствие.
— Жильберта, ты поступаешь нечестно. Ты просто хочешь свалить всю вину на меня.
— Как так?
Она подняла ко мне лицо, на которое страдание наложило свой отпечаток, лицо, где не было и тени притворства, никакой задней мысли. Я продолжал уже не так уверенно:
— Да, ты ухватилась за эту аварию, Жильберта. Сейчас ты пытаешься заставить меня от всего отказаться… От музыки, от гастролей… Не знаю почему, но тебе это неприятно, тебе не хочется, чтобы я пробился, достиг успеха. Ты сама не своя всякий раз, как только я заговариваю о Боше.
— Ты действительно веришь тому, что говоришь? Я опустил голову.
— А что еще мне остается думать?..
Она заставила меня посмотреть ей в глаза, погрузиться в ее светлые глаза, в которых светилась невыносимая нежность.
— Жак, ты до такой степени сомневаешься во мне? Я высвободился, слегка пристыженный, но полный решимости бороться до конца.
— Кто в ком сомневается? — ответил я. — Если уж говорить правду, разве ты не пытаешься всеми средствами помешать мне?
Охваченная внезапной вспышкой гнева, она поджала губы. Потом отстранилась от меня, словно я представлял для нее опасность, угрозу, и с трудом сдержала слова, которые готовы были у нее уже сорваться. Я остро чувствовал, что в ней происходит какая-то борьба, что она никак не может решиться сказать мне что-то очень важное. Была ли то минута истины?