— У меня возникли, как мне кажется, неплохие мысли относительно этого старого дядюшки из Кольмара…
И он излагал свои хитроумные планы, которые причиняли мне боль, потому что я уже начинала задаваться вопросом, не жил ли он всегда в некоем воображаемом мире, в некоей жестокой сказке, все персонажи которой были для него лишь марионетками. Не была ли и я сама одной из этих марионеток? А почему бы и нет. Но я поверила Мартену. Всю войну я прожила в Бразилии. Известия доходили до нас, приглушенные расстоянием. Лагеря заключенных, это было так диковинно, совершенно непостижимо! Когда Мартен признался мне, что скрывается от преследования, что его считают военным преступником, он, казалось, был так мало этим обеспокоен, с такой искренностью утверждал, будто все это нелепая ошибка, что я готова была поручиться, что он невиновен. Его история звучала весьма убедительно: на него было возложено руководство фортификационными работами где-то в Восточной Пруссии, название местности я даже не запомнила. Он повиновался. Множество людей умерло там от истощения, говорил он. И спешил добавить, что он тут был ни при чем. Он приводил в пример Панамский канал и многие имперские дороги, построенные буквально на трупах. Он был просто солдатом и выполнял приказ. Разве подвергались преследованию те, кто проложил знаменитую дорогу в Бирме? Я утверждаю, что любая другая двадцатилетняя девушка на моем месте при тех же обстоятельствах слушала бы его с таким же доверием. А потом, он был так красив, так трогателен в образе изгнанника. Мне казалось, что он бесконечно нуждается в любви, чтобы позабыть все эти ужасные годы… Нет, я не раскаиваюсь, что полюбила его… Я уверена к тому же, что он испытывал ко мне очень сильное, очень искреннее душевное влечение, чуть ли не страсть, в той мере, в какой он был способен хоть немного забыть о самом себе. Однако эта страсть, теперь я ясно сознаю это, была частью спектакля, который он разыгрывал для себя самого. И я думаю, что сейчас он даже рад был, придумывая жизнь Поля де Баера, продемонстрировать мне наконец свое истинное лицо. Это для меня сочинял он все эти романтические перипетии, чтобы смутить мою душу, а также доказать мне, что у него в запасе немало хитроумных ходов и приемов. Он хотел казаться опасным, чтобы запугать меня, лишний раз навязать свою волю, но словно бы забавлялся, обсуждая эту историю с присущим ему цинизмом, раз он был «потенциально» мертв, он не желал упустить случая нам об этом напомнить.
И вот на моих глазах постепенно подготавливалась эта ловушка… Разрабатывалась эта история, с помощью которой они собирались заманить в западню невинного человека.
— Идиотская выдумка, — повторял Мартен. — Вся ответственность за нее лежит на Франке.
Но он заставлял Франка, как настоящего актера, репетировать сцену его будущей встречи с Жаком.
— Допустим, я — Жак Кристен… Как ты подойдешь ко мне?.. Нет, не так. Видно, что ты никогда не испытывал нужды! Деньги, в первую очередь деньги. Скажи ему о деньгах. Сразу же. Пусть он увидит чек. Сунь ему его под нос… Но предупреждаю тебя… Он пошлет тебя ко всем чертям, потому что твоя история никуда не годится. Двойник, больной амнезией. Это чистое безумие…
Он беззвучно смеялся. Всеми своими морщинками. К концу у меня уже не было сил присутствовать на их совещаниях. Большой портрет для гостиной Мартен нарисовал без моего ведома в своей спальне по фотографиям, которые привез Франк. Когда я увидела этот портрет в первый раз, когда Жак оказался среди нас, как покойник, образ которого благоговейно хранят, между Мартеном и мной разыгралась бурная сцена. Или, вернее, вспылила я одна. Он же был абсолютно спокоен. И даже более того, он изучал меня, так через лупу рассматривают насекомое. Когда же, обессиленная, я замолчала, он сказал:
— Дорогая Жильберта, вы глубоко заблуждаетесь. Я ни о чем не прошу вас. Я вполне понимаю вашу щепетильность. Но не забывайте, эта комедия не может иметь успех. Я не препятствую Франку, раз это его забавляет. Пусть ставит свой опыт. Пусть. Меня уже больше нечего принимать в расчет…
Он хотел, чтобы я почувствовала себя виноватой. Он хотел внушить мне, что у меня не больше здравого смысла, чем у Франка, раз я принимаю всерьез то, что для него было лишь развлечением, от которого он уже устал. Начиная с этой минуты он как будто бы потерял всякий интерес этой истории. Франк снова уехал. Потом позвонил по телефону и сообщил, что подсек рыбу. Говорила с ним по телефону я. Мартен, удалившись в свою башню из слоновой кости, выказывал полнейшее безразличие. Казалось даже, что он на моей стороне, что ему смертельно надоело глупое упрямство Франка. Ему почти удалось убедить меня, что все провалится, что Кристен и дня не проведет на вилле. Он гораздо раньше меня понял, что если я не раскрою их обман сразу же по приезде Жака, то потом ничего не смогу сказать. А благодаря моему молчанию станет возможным то, что он якобы считал совершенно нереальным. То был невероятно хитрый маневр. Но оказался он слишком уж хитроумным. И теперь я знаю, кто такой Мартен фон Клаус. Так же, как знаю, кем были Гармиш, Штауб, фон Курлиц! И почему их убили. Есть ненависть, которая не может угаснуть. Но в жертву будет принесен Жак… Мне стыдно. Мартен смотрит на меня. Он смотрит на Жака. Он страдает не меньше меня. Но этого еще недостаточно.
30 июля
Я перечитываю свои вчерашние записи. Я должна внести исправление: он страдает больше меня, потому что Жак — настоящий «артист», как бы он его ни высмеивал. Этот вдохновенный скрипач, играющий как бы по его приказу, настолько превосходит своим талантом те небольшие способности, которые он за собой признает, делает до того смехотворными все его претензии, что Мартен постоянно пребывает в состоянии холодной ярости. Когда он слышит, как его любимые произведения под смычком другого превращаются в восхитительные мелодии, когда его собственная скрипка под чужими пальцами учится содрогаться, трепетать, смеяться и плакать, словно неверная жена в объятиях любовника, он обращает ко мне свои синие ледяные глаза и еле заметные капельки пота выступают у него на висках. Я же, из остатков щепетильности, сохраняю спокойный и чуть ли не рассеянный вид. Он бы, конечно, предпочел, чтобы я выдала свое волнение, тогда он одним словом заставил бы меня замолчать. Но он слишком умен, чтобы открыто выказать свою досаду. Напротив, пытается сохранять хладнокровие.
— Мне кажется, ваш протеже делает успехи, — шепчет он. — Надо признать, для парня, подобранного в кабачке, он играет вполне прилично. Молчание.