— Ну, Вы ведь сами попросили меня помолчать.
— Все, можете уже сказать что-нибудь.
— У меня нет слов, Дарья Васильевна, я просто на седьмом небе от счастья, я о таком и помыслить не мог, еще пару минут назад. Я тоже люблю Вас, Дарья Васильевна, люблю с первого нашего танца, с первой нашей встречи.
— Бог ты мой, Павел Викторович, ну, а что ж Вы молчали все это время?
— Я собирался, я готовился сказать Вам это, но война — думал, побьем германца и австрияка, сразу приду просить Вашей руки, Дарья Васильевна.
— Ну, слава Богу! Я уж боялась, что любовь моя не взаимна, Ну, слава Богу, свершилось! Но это еще не все, Павел Викторович.
— Не все? — офицер удивленно отставил чашку с чаем.
— Раз признания все сделаны, сердца друг другу открыты, а мы совершенно одни, и Вы мужчина, а я, я с Вашего позволения, женщина, думаю, Вам пора действовать!
Она вплотную подошла к офицеру, тот встал.
— Ну, Павел Викторович, что ж Вы так замерли?
Мужчина и женщина стояли друг напротив друга и тяжело дышали.
— А что я должен делать, Дарья Васильевна?
— Право, Павел Викторович, мне кажется, Вас не на офицера учили, а на артиста какого-то. Артист из Вас неплохой получился бы. Право слово. Наконец Павел Викторович не выдержал такого противостояния и на пару шагов отступил от девушки.
— Вы, Дарья Васильевна, шутить изволите?
— Вы, Павел Викторович, хотите меня обидеть, это все, что Вы мне хотите сказать?
— Нет, конечно, я сказал Вам уже, что война эта скоро закончится, ну, скажем, каких-то пару-тройку месяцев, я вернусь и сразу попрошу у батюшки Вашего руку Вашу и сердце и его одобрение, конечно, разве не так принято?
— Да, Павел Викторович, война непременно закончится, и мы победим всех, Вы ведь на нее отправляетесь. С Вашим появлением на ней все теперь точно изменится, все непременно сдадутся и побросают оружие свое.
— Вы шутите, Дарья Васильевна?
— Что Вы все заладили, шутите да шутите. Ну, что Вы, какие уж тут шутки, я серьезна как никогда! С Вас, Павел Викорович, беру пример. Как же мужчины, вы любите все решать за себя, за нас, женщин. Вы, значит, жизнь свою за Родину идете отдавать, мне же сидеть дома указываете, благородной и нетронутой. Я тоже решать хочу, с кем мне быть и когда, или я многого прошу?
— Вы простите меня, Дарья Васильевна, можно я Вам напишу?
— Это Ваш ответ?
— Да, это мой ответ.
— Никто и никогда не обижал меня сильнее, чем Вы сейчас.
— Простите, спасибо, Дарья Васильевна, за чай, я пожалуй, пойду, — и поручик поспешил в коридор.
Он не помнил, как оделся и вышел на улицу. И только резкий порыв октябрьского ветра вернул офицера в себя, заставив сьежиться и поднять воротник шинели. А Дарья Васильевна присела на стул, слезы катились из серо-зеленых глаз женщины, и чашки, чашки с дымящимся ароматным чаем, так и остались нетронутыми, расплывались и казались такими нечеткими. А еще пирог этот нарезанный — словно вновь слился воедино, потому как разрезов тоже видно не стало…
И вот — ноябрь уже на дворе, военный госпиталь на границе с Польшей, и свиристели на рябине за окном перекликались между собой. А Павел Викторович в который раз вспоминал и вспоминал тот разговор. И вроде правильно все, и поступил тогда он по совести, и упрекнуть себя офицеру было совершенно не в чем, что же такое все возвращало и возвращало его к нему, разговору этому — может быть, морфий, что сестра колола ему эти три дня после операции, — наверное, он. Морфий тогда уже был, пенициллина еще не было и в помине, а морфий был, хотя и его стало не хватать в последнее время. С завтрашнего дня решено было использовать его только для операций, а не колоть смертельно раненым солдатам и офицерам.