Проснулся от крика на улице; на улице было уже серо и так же, как ночью, буранило. У калитки под снежными зарядами стоял полураздетый сосед и блажил в мою сторону. Он явно намерился начать праздновать, но у него не было тары сходить за пивом. Я ему вынес пустую трехлитровку, и он, обещая зайти с пивом, тихо исчез. Снег валил крупный и сырой и прилипал на любые поверхности, как горизонтальные, так и вертикальные. Когда сосед пришел из армии, я учился в первом классе, это был уже поздний май; помню хорошо его фуражку со звездой и черные погоны с танками. До этого, в зиму, умерла его мама, хорошая наша соседка, мы ее и хоронили, да вроде еще и кто-то из месткома пришел, больше и некому было. Так что солдат вернулся в пустой дом. Его крыша имела покат на южную сторону, и он, затащив туда матрас с подушкой, постоянно валялся там, спускаясь только в дождливую погоду. Потом, с ним там же стала валяться женщина такого основательного вида и хроменькая на одну ногу. Они на этой крыше спали, читали и ели. Живут они до сих пор, он работает грузчиком на трубовозе, а она где-то инструментальщицей. Иногда он напивается и истошно орет, но более никаких гадостей не производит. Деньги он никогда не клянчил, а если и заходил за чем-нибудь, то примерно так, как сегодня.
Снег валил крупный и ложился плотной коркой на дорогу и заборы. Сосед, который пошел до «Минутки», теперь будет похож на снежного человека. Мне было еще рано собираться, я надеялся, что темп бурана снизится; у нас часто так бывало, что раскручивалось по темноте, а к утру стихало. Я разогрел макароны на сковородке и разбил туда два яйца, съел все под дробные победные марши по местному радио. Шла прямая трансляция с митинга, посвященного Дню Победы. Как возложат венки, буду собираться. По погоде народу не очень комфортно на улице, и, думаю, Дворец культуры заполнится раньше намеченного времени. А главным заполненным местом будет буфет. Автобус сегодня явно не придет, поэтому свой болоньевый престижный плащ придется оставить, перелатавшись в брезентовую куртку на цигейке, да и шапку, которая мне очень не нравилась, придется надеть. Но, как говорят русские, «По Сеньке шапка», а мексиканцы – «По Хуану сомбреро».
Стараюсь не придавать значения дергающей боли в суставе большого пальца левой руки, все-таки я локоть хорошо зацепил. Перед тем как бинтовать руки, придется хлорэтилом заливать, но его можно взять только у врача, я сам видел серую коробку на столе. Однако палец показывать нельзя: в юношеских соревнованиях это реальный повод снять меня с боя. Поэтому вся надежда на то, что Николай Максимович украдет со стола ампулу и зальет раздутый сустав. Это место у меня уже неоднократно травмировалось и всегда болезненно мешало, а вчера на старые дрожжи нарвался. Портрет Б. Лагутина, прилепленный пластилином на неровную беленую стену, казалось, подмигнул мне, но как-то невесело. Чувствую, что начинаю нервничать. Надо ехать, чтобы уши мне натерли. По радио сказали, что все двинулись к месту возложения венков, и я засобирался.
Видимость дороги была не дальше 10 метров, но холодно не было, и шаг бодрил. «Нефтянка» исходила паром, в ее русле стоял плотный вонючий туман, встречного народа были единицы, все они спали в выходной или же были на торжествах, а может, как сосед, уже загружались. Народ толкался у «штучного», скидывался, покупал, потом считал сдачу. Видимый на базаре люд был активный и возбужденный, наверное, кто-то тосты говорил, а кто-то, верно, по традиции пил молча.
Фойе Дворца культуры уже было похоже на большую лужу. Снег до конца на крыльце не сбивался и таял уже в помещении. Все стены были завешаны рисунками на тему праздника, они были нежными и честными. Я поднялся на второй этаж в раздевалку, но там творился полный бедлам, не было даже квадратного сантиметра свободной территории. Дети раздевались, одевались, при этом кричали и делали все назло своим, здесь же толкающимся, родителям. Вход в зал был закрыт, на двери висела бумажка «Уборка». Я примостился на подоконнике в коридоре, очень скоро появился Николай Максимович, кто-то сказал ему, что я пришел. Тут я и показал ему руку, говорить ничего не пришлось. Он повел меня куда-то в комнату за сценой, комната была проходной, и по лапам там точно не постучишь, можно было только переодеться. Он меня оставил и исчез. За кулисами шла неугомонная беготня, все готовились показать себя, в комнату кто-то беспрерывно заглядывал, и я уже перестал реагировать на противный скрип двери, потому тренер появился как-то неожиданно. В руке он держал свернутую в трубку газету, развернул ее, и я увидел колбу хлорэтила, но он, как факир, сразу закатал ее назад и потянул меня за собой. Следующее наше пристанище было уже ниже сцены, и там было поспокойней, как сказал Николай Максимович: