Пришел август. Я полюбил свой новый город. Я ходил повсюду. Обнаружил квартал Гут д’Ор, можно сказать, деревню, спрятавшуюся под холмом, на котором стоит Сакре-Кёр. Маленькую Африку. День за днем бродил по этим улочкам с ностальгией по Сенегалу. Рынки, наводненные людьми в кожаных сандалиях и бубу[8].
Были тут и импровизированные мечети, и маленькие ресторанчики, где можно задешево получить миску тьебу дьене[9].
В то лето у меня не было ни единого друга, но я не помню ощущения одиночества. Я приобретал своего рода религиозный опыт. Впервые в жизни испытывал новое чувство возможности, даже надежды и принадлежности. Уверен, никогда в жизни я не был так счастлив, как в то лето.
Пустота августовского Парижа подарила мне новое понимание собственности, обладания. Город без транспорта был ленив. Совсем мало шума. Я исследовал все более отдаленные улицы, то и дело ныряя в метро, легко пересаживаясь с поезда на поезд, с автобуса на автобус. Картой пользовался редко. Придумал для себя игры, в которых решение о том, куда идти, принимал, подбрасывая монетку. Идет автобус. Орел — сажусь. Решка — пропускаю.
В других городах у меня не было много друзей, но там постоянно вокруг были люди. Поселки, в которых мы жили, усиленно охраняемые, обнесенные стеной, вынуждали нас общаться между собой. Всегда имелся бассейн. Всегда устраивались вечеринки — чья-то мать разливала лимонад, чей-то отец жарил на гриле куриные грудки.
Пойти было некуда. Жить без водителя, а в иных местах без водителя и телохранителя ты не мог. Если хотел осмотреть город, в котором жил, то делал это через пуленепробиваемые окна своего автомобиля. Когда мы все же отправлялись за покупками на местные рынки, или в рестораны, или в музеи, мы настолько бросались в глаза из-за нашего сопровождения, что мне хотелось только одного — уйти. Я всегда ненавидел это представление.
Мы пребывали в изоляции в тех странах, где жили. Это было похоже на обитание в богатых американских пригородах — красивые дома, бассейны, прислуга, сигнализация и так далее. Моими друзьями были просто окружающие дети. Дети из школы, дети соседей, дети из поселка, и в какой-то момент я потерял к этому интерес.
И только в Париже что-то изменилось. Париж стал началом. Париж стал всем.
Медленно прошел август. И затем настало время идти в школу.
Мари
По выходным я обычно ночевала у Ариэль, потому что она жила в Париже, а ее родителей никогда не было дома. Их квартира находилась в Шестнадцатом округе, на улице Ла-Перуз, совсем рядом со станцией метро «Клебер». По пятницам я брала с собой лишнюю сумку, и мы ехали к ним сразу после школы. Может, заходили в магазины или в кино на Елисейских полях. А так просто разговаривали, ели, делали уроки и, сидя на подоконнике, курили.
Слегка запьянев от водки с колой, мы наряжались. От старших классов у меня остается впечатление как от бесконечной гримерной. Постоянно стою перед зеркалами, проверяю грудь, крашусь, поворачиваюсь, чтобы рассмотреть свою задницу.
Я ненавидела свой внешний вид наедине с собой и еще больше ненавидела себя рядом с красавицей Ариэль. Она действительно была красива, это факт. Я не преувеличиваю. Длинные черные волосы, идеальная бледная кожа, великолепное тело и ярко-синие глаза… Она была красива до безобразия.
Мы вместе крутились перед зеркалом, примеряя наряды, снимали вещи, надевали, пили водку с колой. Кстати, это ее напиток. Я пила лишь потому, что Ариэль так решила. Подруга говорила мне, какая я красивая, как она завидует моему телу. Я отвечала, что она спятила, что я хотела бы иметь такое тело, как у нее. Полная глупость. Нос другой стороны, это жизнь. В этом-то и ужас.
Во всяком случае, свою привлекательность я сознаю. То есть до какой степени привлекательна. Я и тогда знала, что вовсе не яркая красавица, и тогда, в старших классах, была практически такой же. Мое тело нравилось окружающим, но я-то хотела себе другое. По моим представлениям, оно было не самым притягательным. Грудь неплохая, это правда. Но она меня смущала и в то время была мне не нужна такая. Я считала, что она слишком бросается в глаза, не изысканна, недостаточно парижская. Мать у меня француженка, и грудь мне досталась от нее, но она до сих пор кажется мне неподходящей.
А тут — Ариэль, высокая и стройная, да еще говорит, что мечтает иметь мое тело. И что еще хуже, она американка. Мои родители оба французы, и хотя мы долго живем в Нью-Йорке, я все равно остаюсь француженкой. Я считаю, что мне так и следует выглядеть. И моя мать так считает. Если у вас не было матери-француженки, вы не поймете, чего она ожидала от меня в смысле моей внешности, стиля. Справедливости ради должна уточнить: матери-парижанки. Матери-парижанки, имеющей деньги. В смысле моя мать родилась и выросла в Париже, имея деньги. В Седьмом округе. Она до сих пор носит этот дурацкий chevaliere[10].