Над позициями возникают облачка дыма, и потом доносится грохот выстрелов. Разрывы поднимают в воздух землю далеко за спиной мчащихся казаков. Минутная скачка в тишине, только топот копыт да храп коней. Затем ещё залп. Эти снаряды рвутся между нами и казаками. Снова напряжённая минута, и опять залп. Теперь разрывы появляются ближе к линии скачущих преследователей, и некоторые из них вылетают из сёдел. Ай да артиллерия, ай да молодца! "В вилку берут", — понимаю я. Опять тишину сменяет грохот разрывов. Какие-то взрывы гремят впустую между нами и преследователями, но самые близки к казакам выбивают двух из них. Давай, артиллерия! Вдарь им ещё раз!
Однако проходит минута, другая, а пушечных выстрелов больше не слышно. Вдруг раздаётся одиночный выстрел, и взрыв от него появляются не так уж далеко от нас. Следующий снаряд улетает далеко за казачьи спины, не причиняя им вреда. Да что у них там стряслось? Через несколько секунд земля вздымается вверх уже ближе к нам. "Эй, вы там охренели?!" — кричу я мысленно. Несколько выстрелов гремят вразнобой, и опять между нами и казаками, а один взрывается в опасной близости к нам, и что-то стучит по кузову брички. Лошади издают испуганное ржание.
— Архипка, ложись! — кричу я высоко сидящему на козлах нашему кучеру. Он оборачивается и ошалело мотает головой, и я вижу его расширенные глаза и перекошенное лицо. Дальний разрыв – и казаки проскакивают сквозь уже оседающее облако пыли. Ещё выстрел – и уже нас осыпает комьями земли от взрыва, и мне даже кажется слышным свист от пролетающих осколков. Бросаю "льюис" на скамью и кричу:
— Ложимся!..
Наваливаюсь на Сталина и стаскиваю Архипку с козел, он падает назад, и мы втроём валимся на пол повозки, где мы с Архипом оказываемся сверху всей кучки тел. Вздрагиваю от грохота совсем рядом: "Неужели я попал в этот мир, только чтобы закрыть собой Сталина от нелепой гибели?" Мелькает мимолётное мелкое желание закрыться и Сталиным, и Архипкой сверху от смертоносных осколков. Но какое-то чувство долга пересиливает страх – что же это я, я ж должен охранять Сталина, а не спасаться за его счёт. Ещё пара пушечных выстрелов, и после второго нас швыряет вперёд на стенку брички, которая кренится набок и чуть не встаёт на два боковых колеса.
Раздаётся жалобное ржание, поднимаю голову и вижу, как одна из наших лошадей бьётся на земле. Архипка отпихивает меня, вскакивает и бежит к ней. С опаской ожидаю следующего взрыва, но вокруг тишина, и только вдалеке слышен топот коней настигающих казаков. Хватаю "льюис", привстаю на одно колено, положив пулемёт на заднюю стенку, и из остановившейся брички прицельно короткими очередями ссаживаю с коней ближайших всадников. Полдиска патронов заканчиваются, быстро меняю его на заряженый наркомом и продолжаю стрелять. Прореживая нападающих, холодею от мысли, что этот диск последний, и мы просто не успеем зарядить следующий, как нас настигнут.
Но тут просыпается артиллерия. Стреляю, чувствуется, последними патронами и жду, куда полетит снаряд. Слышен залп, и несколько снарядов рвутся среди всадников, вышибая нескольких из седёл. Никогда время не тянулось так медленно как здесь до следующего залпа. Вот он гремит, и у казаков опять потери. Я вижу, как казаки поворачивают лошадей, стремясь скрыться за холмом и уйти от взрывающейся смерти и от огрызающегося пулемёта.
Прекращаю стрельбу. Патронов в диске, наверное, совсем не осталось. Пушки выпускают ещё пару залпов и замолкают. Слышу стук копыт, поворачиваю голову и вижу приближающегося верхом Ворошилова, которого каким-то чудом не задели близкие к нам разрывы. Молча как в трансе смотрю, как Сталин поднимает с пола брички выпавшую трубку и прячет в карман кителя. Потом он поворачивается ко мне:
— Таварыш Кузнэцов! Пачэму вы праявляэтэ самоуправство?! — ноздри Сталина раздуваются и усы гневно топорщатся. — Кито дал вам право закрыват мэня сабой?
Опешив, удивленно смотрю на него. Потом меня охватывает злость. Я тут, понимаешь, его прикрываю, а он ещё недоволен!
— Это моё право и моя обязанность! — чуть не ору на него. — Я назначен охранять, и мне решать как. Надо будет, и снова на пол уроню и закрою!..
Какое-то время мы стоим друг напротив друга, сверлим друг друга глазами и сердито сопим. Ворошилов застыл молчаливой конной статуей, не зная, как реагировать. Потом Сталин спохватывается, гнев его угасает, он отворачивается, достаёт из кармана трубку и принимается набивать её табаком, видимо остывая. Я тоже немного успокаиваюсь, и в голову приходит мысль: "Ну вот, отвёл душу, наорал на Сталина. Сейчас, конечно, не 37-й год, но доживу ли я в таком разе до 37-го?"