— Вот и довоевались. Царя-батюшку прогнали. Землицу пахать некому, мужики на фронте гибнут. Хлебушек у хрестьян забирают, — тихо сказал седой старик, с длиной бородой, в крестьянском зипуне.
— Тиранию царя свергли, и мы задышали воздухом свободы. Исполнились чаяния всех просвещенных людей современности, — вступил в разговор мужчина профессорского вида, в пенсне, с подстриженными усами и бородкой, из под распахнутого пальто которого виднелся костюм-тройка, белая рубашка и тонкий галстук. — Вся власть должна принадлежать Учредительному собранию! Лишь оно является волеизъявлением всего свободного народа.
— Которое хамски разогнали те же большевики, — скривив губы дополнил "господин".
— В вашем Учредительном собрании делегаты из старых списков, а из рабочих и крестьян мало. Сплошная буржуазия, а трудящийся-то народ мало кто представлял, — возразил молодой рабочий в потрепанном пальто, под которым виднелись пиджак и косоворотка, и брюки были заправлены в поношенные сапоги.
— Любезный, а революция у нас в России, извините, буржуазная. Вы, может быть, не совсем образованы, но, поверьте, я-то знаю, о чем говорю. Я сам марксист, — снисходительно уверял "господин". — На смену отсталому феодальному самодержавию должна прийти буржуазная республика, чтобы идти вслед передовым демократиям Европы, как и добивается партия конституционных демократов. Мы не можем по большевистскому, простите, хотению, в своём развитии перескочить капиталистическую формацию, сам Маркс об этом писал.
— Да, не для того передовые люди России свергали царских сатрапов, чтобы жить при большевистском угнетении, — поддакнул "профессор". — Я социалист, и ответственно заявляю, что до социализма нам предстоит еще долгий путь, какой уже давно проделывают все цивилизованные страны. И наша партия социалистов-революционеров стоит на почве Учредительного собрания и парламентской республики, где представлен весь народ и все собственники, в особенности крестьянство.
— А землицу нам, однако, большевики дали, господин хороший, — ехидно заметил бородатый рыжеватый крестьянин, сидящий через проход в боковом отделении.
— Большевики в своём "декрете" нагло украли тезисы эсеров, — вскинулся "профессор", — это была наша программа раздела и нарезки всех земель по крестьянским хозяйствам.
— А чего ж вы раньше-то своей программой не воспользовались на землю-то? — усмехнулся рабочий в возрасте. — Пока у власти были во Временном правительстве. А то землю-то крестьянам давать не спешили.
— Наше Временное правительство решало текущие задачи! И мы участвовали в войне, выполняя союзнические обязательства, нам было не до земли, — воскликнул "профессорского" вида мужчина. — Всё должно было решить Учредительное собрание!
— А зачем нам теперь ваше буржуазное собрание, — сказал молодой рабочий. — У нас теперь Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. И государство теперь наше. Республика Советов, где власть у нас, у трудящихся, а не эксплуататоров. Третий Съезд Советов вместо вашего собрания уже всё решил. И про мир, и про землю. Земля теперь общая.
— Обчая не обчая, но ежели кто у нас её или хлеб наш отобрать вздумает, то у нас тута и ляжет. И город нам не указ, — мрачно высказался угрюмый заросший черноволосый крестьянин, до этой поры молчавший.
Эта тяжёлая фраза резко снизила оживлённость спора, и повисло неловкое молчание. Рыжеватый крестьянин, покопавшись, достал мешочек и газетку, оторвал клок бумаги, отсыпал туда из мешочка, свернул самокрутку и закурил. По нашему отделению заклубился сизый дым, от которого защипало глаза, так что Лиза зажмурилась и заморгала, а у меня запершило в горле.
— Дядя, я б тебя попросил курить свою траву в тамбуре, — обратился я к нему. — Что ты туда насовал, что аж горло дерёт, людям мешает. Мы за местом твоим проследим, не беспокойся, вернёшься, не пропадёт.
— А у нас тяперича свобода! — едко усмехнулся рыжеватый. — Чаво хотим, того и делаем. Что же трудящимся и закурить нельзя, — он глянул на меня и скосил глаза вниз. — Однако, мы и в тамбур можем пойтить, да. Ежели обчеству мешает, то, конечно, оно так, да. Мы ж не супротив обчеству-то, — переменился он во мнении и засобирался в тамбур.
Я не сразу понял причину его резкой перемены, но проследил за направлением его взгляда и заметил, что из кармана моей шинели высовывается рукоятка револьвера. "Поговорка про доброе слово и револьвер, — мысленно рассмеялся я. — Работает, однако", — но поправил наган в кармане, спрятав его поглубже.