Больше ничем помочь своей сестре она не могла. Она вызвала телеграфом Ангуса Маклауда, и Элизабет умерла счастливой — мысль об этом утешала Лидию. Поначалу удар от смерти Элизабет сделал Ангуса молчаливым и неразговорчивым, и Лидия с ее неизменным чутьем и восприимчивостью поняла, что он не желает разговаривать и находит утешение в молчании. Зная, как нужно обращаться с мужчинами, она поэтому оставила его одного. Когда наконец он был готов к беседе, он выудил ее из толпы и рассказал все, что она хотела знать о последних минутах Элизабет.
По мере того как Элизабет становилось все хуже, она временами начинала бредить, звать Ангуса, выкрикивая его имя с такой тоской, что старшей медсестре и сиделкам открылась тайна ее любви. Но они, хорошо обученные и не менее осторожные, чем священник в исповедальне, не позволили, чтобы Артура или любого другого в доме достиг хотя бы отдаленный намек. Они старались поддерживать свою больную в спокойном состоянии и только терзались страхами и дурными предчувствиями из-за того, какой оборот принимала ее болезнь.
А потом наконец приехал Ангус. Получив телеграмму от Лидии, он тотчас подал командованию прошение об отпуске и, получив разрешение, вылетел из Бельгии домой, высадился в аэропорту на юге Англии и оттуда направился в автомобиле в Эйвон-Хаус, стараясь ехать с предельной скоростью. Как только он вошел в дом, старшая медсестра проводила его прямо к больной, не тратя ни минуты, чтобы рассказать ему о ходе болезни даже в самых общих чертах. Ему было достаточно одного взгляда на Элизабет, чтобы понять причину такой поспешности.
Элизабет была в полусознании, и он сидел рядом с ней несколько минут, мысленно перебирая малейшие симптомы ее заболевания. Пытаясь найти способ спасти ее, он пребывал в почти безумном отчаянии, потому что эта женщина значила для него очень много.
Затем она открыла глаза. У нее вырвался легкий возглас радости, и она попыталась протянуть ему руки, но была слишком слаба, чтобы поднять их. Он понял ее желание, опустился рядом с ней на колени и обнял одной рукой за плечи. Она долго смотрела на него, и он видел в ее глазах любовь, любовь более сильную и духовную, потому что физическое восприятие ускользало от нее. Слова были не нужны, они говорили друг с другом сердцами, и она, должно быть, прочитала по его лицу все ответы на свои вопросы, потому что через какое-то время прошептала:
— Теперь можно и умереть.
— Ты не умрешь, дорогая, я здесь, чтобы вылечить тебя.
Она нежно улыбнулась ему; такой улыбкой, как он сказал Лидии, улыбается мать, когда ее дитя болтает восхитительную чепуху.
— Теперь можно, — снова сказала она так тихо, что он едва смог расслышать слова. А затем, как бы отдавая напоследок оставшиеся силы, она ясно произнесла: — Теперь я буду с тобою навсегда.
Через несколько секунд она умерла. Когда Лидия вошла к сестре, она была поражена тем счастьем, которое излучало лицо Элизабет. Гримаса боли и страдания исчезла, и она выглядела очень молодой и счастливой — Лидия даже не помнила ее такой раньше.
Любовь к Ангусу полностью перевернула всю ее жизнь, и Лидия, стремясь утешить его, сказала:
— Вы дали ей единственное подлинное счастье в жизни. Мне всегда казалось, что Элизабет играет какую-то роль и делает это потому, что не представляет, чем еще заняться, как вести себя по-другому. Когда она встретила вас, она впервые узнала, что такое жизнь.
Ангус ответил не сразу. Тихим, спокойным голосом он произнес:
— Не знаю, поймете ли вы меня, миссис Станфилд, но я скажу вам, что верю — она и сейчас жива.
Лидия кивнула.
— Элизабет никогда бы не сказала вам тех слов под конец — что теперь она будет всегда с вами, — не будь она совершенно уверена, что это так. Элизабет никогда не преувеличивала и редко высказывалась, если не была уверена в том, что говорила. Должна признаться, временами ее точность раздражала меня, но теперь… — Лидия замолчала.
— Теперь она помогает нам обоим, — закончил Ангус Маклауд.
— Мне так вас жаль, — ответила Лидия. — Вы знали ее очень недолго, а когда она сказала мне, как сильно вас любит, мне показалось, что когда-нибудь в будущем вас обоих ждет счастливый финал.
— Наверное, это единственно возможный финал, — ответил Ангус. — Я любил вашу сестру, как вы знаете, любил всей душой и сердцем, и все же я не мог просить ее испортить нашу любовь, совершив то, что, по моему мнению, было бы бесчестным поступком. Пока жив Артур Эйвон, Элизабет никогда бы не смогла быть моей. Лидия вздохнула:
— Бедный Артур, мне жаль его. Хотя он был доволен: Элизабет давала ему все, что он просил.
Она подумала, когда произносила эти слова, как потрясен был бы Артур Эйвон мыслью, что смерть связала Элизабет с любимым человеком. Он бы не понял и потому не стал бы ревновать, а лишь испытал бы легкое презрение к тому, что, по его мнению, являлось фальшивой и сентиментальной чувствительностью.
— Что значит для вас смерть? — внезапно спросила Лидия.
Ангус ответил сразу, словно уже обдумывал этот вопрос и знал, как на него ответить:
— Побег.
— Куда?
— В состояние, в котором можно жить более полной жизнью и — если говорить парадоксами — в котором можно полностью ощутить жизнь.
— Спасибо. Это проясняет то, что я хочу знать уже очень давно, — сказала Лидия. — Я думала об этих вещах, но так редко встречаются люди, с кем я могла бы их обсудить. Можно я расскажу вам о своей дочери?
— Конечно, — ответил Ангус Маклауд.
Глядя на него, удобно откинувшегося в кресле, Лидия заметила, что боль, заострившая и изменившая его черты после смерти Элизабет, проступала не столь явно. Он выглядел как человек, который в ладу с самим собой.
Она поведала историю Кристин, опустив все упоминания об осложнениях, возникших из-за Ивана, но сказав, что по некоторым личным мотивам дочь предпочла уехать, чтобы работать в госпитале.
— Как вы объясните такие силы, если это правильное слово? — закончила свой рассказ Лидия.
— Я не объясняю их, — ответил Ангус, — я принимаю их.
— Но должно же быть какое-то научное медицинское объяснение для таких явлений?
— Вы употребили правильное слово, миссис Станфилд, — ответил Ангус. — Явления! Сейчас медицина делает все возможное, чтобы оставаться в рамках благоразумия в мире, в котором она беспрестанно сталкивается с безумием, с ненормальностью и с тем, что обычно называют сверхъестественным. Каждый день происходят чудеса, чудеса, которые вызвали бы бурю волнений и разных толков, если бы их доводили до публики. Мы видим, мы слышим, но остаемся молчаливыми. Почему? Потому что не существует языка, которым можно было бы записать подобные вещи. Слова изобрели, как изобрели в свое время колесо, и в большинстве случаев они вполне подходят для наших обычных нужд, но как только мы оторвемся от обыденности и приблизимся к чему-то необычному, тотчас обнаружим, что нам не хватает слов для его объяснения.
Пример этого прозвучал только что, в нашем разговоре. Несколько минут назад я сказал вам, что считаю Элизабет более живой, чем прежде. Для обычного человека в этой фразе содержится логическая несообразность. Вы поняли, что я имел в виду, поняли: я пытался сказать, что Элизабет через смерть наконец освободилась от телесного заточения, от среды, которая ее постоянно угнетала, и пребывает в состоянии активности духа. Я знаю, Элизабет жива, я чувствую ее рядом с собой. Я верю всеми фибрами своего существа, что она будет со мной всегда, пока мне не разрешат присоединиться к ней. Но могу ли я объяснить это обычному человеку — прохожему с улицы, большинству моих медицинских коллег или людям, которые сами никогда не переживали ничего подобного? Нет, я не смог бы ничего объяснить по той простой причине, что у меня нет слов — они не существуют. Пытаясь перевести свою веру в слова, я предпринимаю невозможное.
— Значит, вы полагаете, что способности моей дочери — еще один пример посягательства необычного на обычное и нормальное.