— Ничего ты не должна делать, — сказал, явившись через полчаса в вестибюль, старый Ферроль. Он был бледен, лишь слаб, но здоров и уже застегнул поднятый воротник пальто английской булавкой. — Идем, Харита. Дежурный врач отпустил меня. Вот и воздух, вот ночь и мир. Дай мне.
Он отнял у нее узел, и так как других вещей у них не было, Харите идти было легко. Они вышли за город и тронулись по шоссе; редкие огни мелькали в равнине.
— Что же мы будем делать, сынок? — сказала Харита, звавшая отца «сынком». — Ведь нам надо где-нибудь спать, а в особенности тебе, потому что ты еще слабый. Надо бы тебе также поесть.
— Не беспокойся, — ответил Ферроль и, незаметно для Хариты сняв обручальное кольцо покойной жены, оставил девушку на опушке рощи, а сам прошел к затерянному в кустах огню; этот дом принадлежал учителю Гревсу. Ферроль постучал; Гревс, сжав узкое лицо костлявой рукой, скосил глаза на дверь, а его рыжие дети, пять девочек и три мальчика, спавшие в другой комнате, закричали:
— Папа, папа, не пускай; это опять пришли просить милостыню!
Жена Гревса подняла палец и сказала:
— Почему собака не лает?
— Не лает, потому что не бита, — ответил Гревс и, нехотя оставив занятия — разборку карманных часов, снял с двери запоры.
— Немного поздно, — сказал он, успокоенный седеющей бородой Ферроля и его ясными морщинами вокруг острых, прямых глаз, — что вам нужно?
— Не купите ли вы кольцо? — ответил Ферроль. — Мне нужны не деньги, а пища; я только что оставил больницу и иду с дочерью искать работу.
— Это кольцо — обручальное, — сказал Гревс своей остроносой жене, женщине небольшого роста, беременной и сварливой. — Отойдем в сторону, — шепнул он.
Ферроль прислонился к стене, устало смотря, как из рук в руки ходит кольцо, уже не блестя, как блестело на пальце двойника Хариты — Таис.
В раскрытую дверь спальни дети кричали:
— Папа! Там кто? Мама, я тоже хочу смотреть! Папа, гони бродягу, выстрели в него из ружья! Мама, я боюсь!
— Да… а потом узнаем, что на дороге кто-то зарезан, — говорил Гревс.
— Кольцо доказывает, — возражала жена. — А пастор сказал: «Блажен тот, который…» Ну, понимай сам. Вот мне пришло в голову, что если ты их не пустишь ночевать, я заболею.
— Будь по-твоему, Кетти, — ответил муж и, обратясь к Ферролю, сказал: — Идите, приведите дочь вашу; мы положим вас спать, а за кольцо я утром вам дам провизии.
— Вы очень добры, — ответил Ферроль и ушел позвать Хариту, сидевшую в полной простора и сна тьме под старым орехом.
— Что, сынок, дали тебе что-нибудь? — спросила девушка, слыша покашливание вблизи себя.
— Дадут, нас позвали ночевать, — сообщил Ферроль, — идем со мной.
Девушка вскочила и отряхнулась, весьма довольная.
— По крайней мере, мы хорошо выспимся, — сказала она, — смотри, как нам повезло!
Опять собака не лаяла, хотя ее скачущий силуэт гремел цепью, порываясь рассмотреть тех, кто не внушает тревоги.
Все дети вышли смотреть прохожих; рыжие, полуголые или закутанные в одеяла, они сидели на стульях и подоконниках, гримасничая и наделяя друг друга щелчками. Харита опустила узел на пол и встретила взгляд жены учителя, затем взгляд Гревса; первый недружелюбно метнулся, второй начал мерцать.
— Странно, что собака на вас не лаяла, — снова удивилась Кетти, и ее намерение сварить кофе исчезло. — Чего же ты стоишь? — обратилась она к мужу: — Принеси-ка из сарая соломы да те одеяла, которые я буду перешивать. Садитесь, милочка.
Она положила на стол хлеб, поставила блюдо с тыквенным пирогом и кувшин молока. Мешочек с провизией был готов.
— Вот это вы заберете с собой, — говорила Кетти. Там яйца, сыр и хлеб. Садитесь и ешьте.
Гости уселись, но, как ни хотелось Харите есть, дать себе волю она не могла и, медленно отломив кусок пирога, стала, опустив глаза, прихлебывать молоко.
Ферроль ел, как автомат, стремясь насытиться раньше, чем горло начнет сопротивляться еде. Отодвинув тарелку, он закурил трубку.
— Тетя драная, — сказал крошечный мальчик, ползая под столом, он тыкал пальцем в лопнувший башмак девушки.
— Мама, ты заперла серебряные ложки? — спросила старшая, чинно сидевшая девочка, нахмурив рыжие бровки и не спуская глаз с посетителей.
— О, да! — значительно заявила мать и, разостлав у стены кукурузную солому, опустила на нее старые одеяла. — Так куда же вы идете, хорошие мои?