Агафон, которого сильно покоробило, когда его назвали епископом, сбегал в избу, принёс свой старинный деревянный крест, и бабки, подталкиваемые разбойниками, потянулись к нему, скорбно охая.
В недолгом времени по присяге уселись за стол. Поляки с саблями взяли Феодора Борисовича под руки и почти по воздуху донесли до положенного ему кресла.
По правую руку от него сели полковник и Сильвестр, по левую послушник и бабка Манешка. Больше ни для кого места за столом не нашлось. Расставили кружки, вытряхнули из мешков сухари, кто-то из ратников принёс горшок ухи из наловленной утром рыбки.
— Благослови, отче! — строго повелел Феодор Борисович послушнику. Агафон важно поднялся с места и протяжно затянул «Отче наш». Полковник меж тем разливал брагу по глиняным кружкам.
Выпили за здравие государя. Сам Феодор пил с большой опаской: хлебнул через силу два раза и, гадливо содрогаясь, отставил кружку в сторону.
— Не приучен у батюшки, — пояснил он, смущённо. — У батюшки-царя. У нас строго было. Вино — по великим праздникам, а этой отравы — ни-ни!
— А где ж теперь твой батюшка? — забывшись, спросил Агафон, но полковник через стол треснул его по макушке двумя пальцами, и послушник быстро поправился: — Я хочу сказать: где похоронили-то государя? Я что-то не слыхал доселе…
— Да где ж… — запечалился Феодор, — Как сестру мою, Ксению, порубили сабельками, так его из могилки-то вытряхнули, в пушку зарядили и пальнули… Вот и всё тут.
Сильвестру очень хотелось созорничать и рассказать о том, что царь Борис по-прежнему почивает в своей царской, кремлёвской могиле, а из пушки палили не Годуновым, но Отрепьевым… Он даже язык прикусил, чтобы не давать ему волю, а вместо этого спросил:
— Вы, пане полковнику, из поляков будете, или как?
— Всяк! — отвечал Барашек, прихлёбывая горячую ушицу. — Всяко буду. И поляки есть моём роду… И татары… И русские, понятно…
— И греки, наверное?.. — усмехнулся Агафон.
— Всенепременно! Без греков как же? Родная моя бабушка, моего отца матушка была гречанкой наполовину. А на вторую половину — из Угорских земель…
— А почему же вы одеваетесь по-польски?
— Так я поляков в службе был… Да, был… И у греков тоже служил… по торговой части… И где я только не вертелся…
— А что за прозвище у вас? Барашек… И не по-польски, и не по-гречески… И русских людей так не величают… Угорское, что ли, прозвание? Или хохлацкое?
— Так меня государь наш прозвал, — хмурясь, заметил полковник. — А для меня всё, что только ни исходит от государя, всё суть честь и приятная радость. Барашек, стало быть, Барашек! Это потому что у меня волосы курчавятся слегка. Когда государь так впервые меня назвать соизволил, я подумал себе: буду, значит, навеки Барашком — имя не хуже прочих, а коли государем дадено, так оно мне заместо княжеского звания будет!..
— Это — ладно… — продолжал расспросы Сильвестр, — А вот как вы намерены Москву воевать? У вас задумка какая имеется?
— Задумка… — полковник вытер мокрые усы, — Задумка есть. Только о ней болтать не след. Подслушают, передадут… Всё насмарку пойдёт. А так-то скажу: надо вперёд конницу пустить…
— Эге! — рассмеялся Агафон, — где ж ты конницу возьмёшь?
— Возьму. Не беспокойтеся, уважаемый, возьму. До Москвы ещё сколько вёрст? А? Сколько у нас на пути деревень? Сколько в деревнях лошадей?
— Ни одной, — ответила Манешка. — Мы уж и забыли, какие лошади бывают: с крыльями иль в чешуе…
— Ты врёшь, бабка! — спокойно возразил полковник. — Лошади беспременно будут!
— А мне Кузька из Нижнего говорит… — неожиданно вмешался Феодор Борисович, — Кузька-злодей… Иди, говорит, с моим ополчением… Хе!.. «Ты, — говорит, — в одиночку и двух вёрст не перейдёшь, ножки подломятся…» А вот, не подломились! Кузька-злодей ополчение из мужиков собирает… А у меня паны да бояре в войске! Чья возьмёт? Ну?
— Один высокородный боярин в бою целого полка мужиков стоит! — кивнул полковник, — Выпьем за нашего боярина Сильвестра Афанасьевича!
— Кузька-злодей мне говорит: «Мы тебя, Федюша, в обозе устроим, с голоду не помрёшь!» Это он царю такие речи загибает! — Феодор Борисович пристукнул по столу махоньким, чёрным от цыпок кулачком, на котором ярко белели под натянутой кожей все до одного суставчики.
— Кто этот Кузька? — полюбопытствовал Агафон.
— Да так, в Нижнем один… Из купцов, — пренебрежительно махнул пальцем полковник. — Что о нём говорить? Есть ли в том какой прок? Грязная мужицкая рожа — не более того. С такой харей царства не спасают. Чтобы войти в Москву, нужно быть особой царской крови… Пред такой особой народ преклонится сразу. Москва — царский город, город истинного Царя! Я-то знаю русский народ, мне-то можете не говорить…