— Эй, ребята!.. — горестно прошептал Феодор, обращаясь к полякам, — Вы что ж, смотрите? Царя ведь обижают…
Поляки сидели на лавке, прятали глаза и многозначительно молчали.
— Молчите, да?.. — шептал Феодор, — Ну, ладно, ну понятно… Да, всё понятно… Пора, стало быть, восвояси… Эх, пане, пане, где ж ты теперь… сгоношил меня, а сам… Ну, так я пойду, православные… Ежели кого обидел, так ладно уж…
Никто ему не отвечал. Всё смотрели в пол. Он медленно ткнул в дверь, всё ещё надеясь, что сейчас кто-то его остановит, и, не дождавшись, вышел в сени.
В сенях остановился, похлопал глазами в темноте, и услыхал, что рядом кто-то ворочается, сопит, скребёт каблуками пол…
— Это кто здесь? Ты, казак?
— Я! — прорычал атаман: за двое суток он отлежался, пришёл в себя и теперь чувствовал, что пришло время освободиться от пут.
— А меня, казак, обидели… Выгнали вон… Пойду теперь побираться…
— Кто обидел? — атаман плохо понимал, что произошло в деревне и вовсе не знал, кто с ним говорит.
Обломком атаманской сабли валявшимся в углу, Феодор начал пилить заледенелые верёвки, опутавшие Филиппа Филиппыча, и при том бормотал безостановочно:
— Там поляки и эти… которые… выгнали меня… а я же царь… как же… мне в Москву надо… я царём очень хочу быть, понимаешь, Филипп Филиппыч?.. ты их того… приструни… они же как тебя увидят, так сразу присмиреют, верно, да?.. они же тебя боятся все… а я тебя воеводой сделаю, ей-ей!.. а что, кого же ещё и воеводой делать, как не тебя… не поляка ведь… опять же убили его, полковника моего… Нюрка топором по башке… и дух вон… а я на ней жениться хотел… на дуре-то… вот смех-то где, Филипп Филиппыч, правда… вот, последняя верёвочка… сейчас разрежем… ты Филипыч покажи им, а уж за мной не пропадёт… вот… вставай…
Атаман ещё некоторое время лежал не шевелясь, только глазами вращал грозно и внушительно, потом с тяжёлым мычанием начал отрывать спину от пола, сел, пошевелил бровями, попытался подняться на ноги, упал, ещё раз попытался, опять грузно сел, на третий раз удалось… Он стоял, качаясь, держась за стену, и дико уставясь в пространство, что-то рычал, и сипел, и булькал, потом оторвался от стены, сделал три неуверенных шага и вновь ухватился рукой за косяк.
— Ну, пойдём, Филя, пойдём… — торопил Феодор. — Они там, небось, решают, как нас с тобой извести, а мы тут на них… хе-хе!! словно колуном по башке…
Атаман сделал ещё один шаг и размашисто покачал головой:
— Нне-е… не пойду!.. не боец я ныне… едва ноги держат… не… мне их не одолеть…
— Так ведь поляки же, Филя!.. ты подумай… поляки… а ты всё-таки, казак… или ты их, или они тебя… сейчас выскочат с сабельками…
— Да… выскочат… Надо дёру давать!.. Слышь, ты… бежать надо… что мы сейчас против них?
— Филя, а Москва как же?
— Ну, Москва… Давай… Пойдём на Москву… Только отсидимся немного — до лета, ага? А потом в Москву. Или, хочешь, на Дон? Я на Дон хочу.
— Будет тебе Дон, конечно, а как же… Только сперва Москва… как полковник-то говорил: от деревни к деревне, здесь десять человек прихватим, там пять… пока до Кремля дойдём — тысячное войско будет! Ого, Филя!.. Я же царь всё-таки, это же понимать надо… Это тебе не Кузька, не купчишка из Нижнего… Что он сможет? А мы с тобой…
— Отсидеться надо, добрый человек… слаб я ещё… в девяти местах меня продырявили… и то… другой бы давно уж… а я ничего… дышу…
— Это, Филя, всё поляки. Это полковник, пан Барашек, и поляки его, это всё они… а мы с тобой другое войско наберём, русское, православное… Ну, как?.. Будешь со мной?
— Ты, добрый человек, ножками-то не сучи… Тебе говорят — слаб я ещё, отсидеться надо… Пойдём-ка мы в соседнюю деревню, в Чёрный Двор… Попросимся там на постой… До лета время скоротаем, а потом — на Дон!
— Ну… — Феодор немного сник, — Ну, в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор. Ты дорогу знаешь?
— Знаю.
— Ну, так поплетёмся потихонечку! Ты на меня обопрись… вот так… и пошли… раз-два… раз-два… идёшь, голубчик!.. в Чёрный Двор, так в Чёрный Двор… не здесь же оставаться… ещё врежут колуном… Нюрка-дурка… я жениться хотел, а она колуном… эх, талан мой подзаборный… раз в жизни захочешь царём стать, так и то…
Они спустились с крыльца, вышли за ворота и пошли по заметённому большаку — медленно, тяжёлой раскачкой, то и дело падая, с трудом поднимаясь, цепляясь друг за друга… Валил тяжёлый, мокрый мартовский снег, и вскоре его плотная пелена скрыла с глаз, завалила следы и Феодора, и Филиппа Филипповича. Больше их в селе Собачьем никто уже не видел.