— Иди, — сказал игумен Капитон, но когда юноша, пятясь, добрался до двери, и когда уже приоткрыл её, — властно махнул посохом: — Погоди! А матушка твоя? Не Анной ли Несторовной зовут?
— Точно так!..
— Жива?
— Отнюдь… Моими родами преставилась… Я её и не помню вовсе. Тятенька… он всё вас вспоминал… послушником Агафоном, называл… по старой-то памяти… Просил передать, что в селе Собачьем всё наладилось, — ещё прежде, чем Смута на Москве кончилась. Зажили хорошо. В Москву ездили, там венчались, приданное мамашино забрали: у неё в хоромах ещё довольно было добра, — и родичи там кое-какие остались — и у мамаши, и у тятеньки… Благословили их… Детей у них четверо родилось: сначала мальчик — Михаилом назвали, в честь царя нашего тогдашнего, потом две девочки, а потом уже и я… Михаил-то сейчас в Москве, на государевой службе, дочки замужем, а именьице-то мне досталось. Тятенька ведь потом и Чёрный Двор себе выхлопотал, и Сергиевское, и Лебяжье и ещё четыре деревни, так что живём потихоньку. А помирать-то он стал, так всё вас поминал… А он слыхал уже, что игуменом-то… да… Игумен Капитон, стало быть… Был Агафон, стал в монашестве Капитон, — так он мне и сказал. Ты, Вася, горит, снеси ему гостинчик, да скажи: мол, белым эфиопам подарок из Константина-града. Несколько раз так повторил, а почему, зачем… Он вроде не заговаривался до последнего часу, — нет!.. Ты, говорит, не забудь, Вася: из Константина-града для белых эфиопов гостинчик! Не знаете, почему он так говорил? Не знаете?.. …Так я пойду, отче?
— Иди с Богом! — ответил игумен, чуть заметно улыбаясь.