Вылезают из коляски. Сонинька и Анна Петровна восторженно ахают и отскакивают от брызг: Глинка вспрыгивает на крутой камень — так, чтоб вода не долетала, но чтобы можно все видеть и слышать, — и, наморщив смуглое энергическое лицо, плавно взмахивает рукою и поет что-то.
"И вовсе не так уж беден наш милый Эугений".
"А? Разумеется", — рассеянно отзывается Сонинька и шаловливо отстраняет затылок от его крадущихся губ.
"Да вот и он, кстати!" — весело всклицает Анна Петровна и тычет зонтиком в имя финляндского барда, выцарапанное на известняковом утесе.
"Оставим и мы свои имена!" — воодушевляется Сонинька. И все они, радуясь и бранясь, карабкаются к мягкому камню.
И снова бегут добрые лошади. И теснят сердце, сладко муча его, радость, молодость, счастье. И трудно дышать, и свежо лицу от солоноватой влаги водопадных брызг…
— Сонинька! — позвал он. — Аннинька!
Щенок — озорной тернев — заскулил в передней. Зеленая тафта колыхнулась, проструилась — жена, испуганно глядя, приблизилась. И Аннинька следом, и доктор, в очках, с рыжими бачками — чуть-чуть на Вяземского похож…
Он приподнялся с усилием; спохватившись, прикрыл голую кисть с мерзко слипшимися волосами.
— Милые, господь вас благослови. Я хотел сказать… О чем вы? Не надо… Мне еще год надобно, хоть полгода! Давайте все сядем, успокоимся и подумаем, как остановить ее.
— Он бредит, — сурово пробормотал врач. — Лягте на подушки, больной.
Дельвиг страдальчески сморщился, выдернул руку, замахал ею — и, вспомнив, быстро убрал под одеяло.
— Маменьке письмо. Она убивается: помянула меня в именинный день за упокой. А юнкером в Варшаву — это вздор, умопомраченье — это я так… И напиши Баратынскому.
Он сосредоточенно пошевелил губами: улыбнулся.
— "Поздравляю вас, милые друзья, с мальчиком — новым гостем мира. Молю планеты, под которыми он родился, об его счастии…"
Он захлебнулся, упал в подушки, задышал громко, хрипло; серые губы беспомощно трепетали. Сильно потянулся под одеялом, поднял веки. Взгляд был зорок и пуст. Он высунул пальцы и повел в сторону тумбочки:
— Сонинька, нужно переписать. Новая поэма Евгения.
— Это Щастного поэма. Ты обещал прочесть и замечания сказать. Это Щастного, не Баратынского.
— Нет, Евгения. Перепиши, прелесть моя. Нужно срочно главу. В следующий номер моей газеты. Нужно срочно, а ему недосуг. Он в Финляндии, далеко.
— Не кручинься, милый; ну можно ли так? Сам едва жив с горя! — Настасья Львовна вздохнула. — Ах, ежели умерла бы я, ты столько б не убивался, уверена…
Он тяжело поднял голову, вслушался; не в слова жены — во что-то стороннее, льнущее вместе с мельканьем хлопьев к высокому окну.
— Настенька, сколько умерло с. ним. Какое он богатство унес…
— Ах, он был чрезвычайно мил, конечно. Но ведь поэзия его давно кончилась…
— Он мне рассказывал план своей повести. Боже, как умно, как талантливо!
— Несчастная Софи. Как жаль ее, — прошептала Настасья Львовна сквозь платочек.
— Вообрази: он стал входить в задор. — Евгений улыбнулся ласково и недоверчиво. — Журнализм расшевелил его; Пушкин на помощь явился, нас с князем расщекотал.
— Но как страшно обернулась щекотка эта, эта суета… — Настенька захлебнулась подавленным рыданьем. — Такой еще молодой, такой умный. Надо было беречься, сторониться этой пыли, этой политики. Чего ему недоставало, господи! Жена заботливая, друзья верные, малютка ангел…
— Роман был необыкновенный, как рассказывал его Антон, — задумчиво говорил Евгений. — Сюжет как бы подмечен с улицы. Автор не входит в дом, где разыгрывается драма, и читателя не вводит. Все действие — в окне, через стекло. Подглядом…
— Но это же неприлично! — Настенька высморкалась и рассмеялась.
— Ах, вся литература, вся романистика — одно неприличие! Подглядывают, наблюдают, подслушивают, как шпионы, — и предлагают любопытствующей публике на распахнутых страницах…
— Но ты отвлекся, милый.
— За окном молодая женщина и усталый, нелегко поживший мужчина — муж. Затем юный гость с визитом… Неведомый соглядатай заинтересовывается: что-то будет? Он является каждый день неукоснительно. Идет снег; окно покрывается индевью. И еще прекрасней кажется молодая женщина, и еще бледнее ее муж. А гость весел и говорлив, он…