— Мои шер, у тебя опять хандра, — заботливо молвила Настасья Львовна. — Провинциальная жизнь худо действует на твои нервы. Мне кажется, нам пора в Москву.
— Нет, милая, — сказал он тусклым голосом. — В столицах то же: они преуспевают в наследственных добродетелях. Ежели бежать, то лишь в Мару…
— Это блошка укусила, — утешал он плачущую на его руках Машеньку. — Это блошка. Сейчас все пройдет.
Ласковый и неопрятный лекарь, прививший детям оспу, усаживался в дрожки.
— Как он больно делает, — огорченно сказала Настасья Львовна. — Жаль, что Серж задержался…
Да, Сержу нашлось бы нынче в Маре дело. Нескончаемые детские хвори, Настенькины ревматизмы и грудь, неотвязная маменькина ипохондрия — паутина недугов, неопасных, но затяжных и липучих, опутала Мару.
В особенности заметен казался разрушительный ход времени на облике маменьки.
Он с жалостью и тайным ужасом приглядывался к усохшей, до срока одряхлевшей женщине, избегающей гостей, даже родных. Лишь с ним оставалась она разговорчива, но эта доверительность отталкивала: мать, сосредоточившаяся на своих обидах и суеверьях, стала карикатурным отраженьем тайных его слабостей; его пугало родство с нею.
Желтоликие, в темных одеждах старушки бесшумно гнездились в ее комнатах, часами перебирая спицами и штопая что-то. Что делали они, он не знал: никогда не видел готового результата их работы. Про себя он называл их Парками — и вежливо, но с тайной робостью улыбался им и сторонился, встречая в коридоре или зале.
Мать, вперяясь в его лицо бледными, как спитой чай, главами, рассказывала:
— У Кривцовых в усадьбе поселилась девушка. Чрезвычайный случай. Не усмехайся, mon enfant [131],- ты молод, а покуда молод, все кажется несерьезно. Mais c'est trХs intИressant [132]. Вообрази: без посторонней помощи она впадает в сомнамбулическое состояние! И врачует, и бесподобно врачует! — Маменька заговорщицки наклонялась и шептала: — Меня водили к ней! Она удивительно помогла мне! Я стала быстро засыпать и сплю теперь по десять часов кряду… Хочешь — поедем вместе, и ты ей покажешься. Ты не усмехайся, Бубинька, ты молод. А вот поживешь с мое, так поймешь…
А он усмехался, чтоб не закричать, упав к ее ногам: "Не надо, не продолжайте! Не надобно исцеляться, и незачем жить с ваше — страшно земное бытие! Страшна жизнь, страшно разводит она родных и близких… И вовсе не страшна смерть-избавительница, но чудовищна смерть, исподволь вселяющаяся в живых".
Наконец явился брат с женою и девочкой.
Даже старожилы, не позабывшие затей покойного барина, дивились изобретательным забавам его младшего сынка.
По любой погоде сгонял он обленившихся людей строить купальню и деревянный павильон с дорической колоннадой, чертеж коего сделал он сам. Вечерами Серж азартно обсуждал с соседом Кривцовым проект фабрики на английский образец, а в троицын день, к великому маменькиному неудовольствию, иллюминировал парк, развесив на деревьях разноцветные фонари, и устроил салют из бенгальских огней и самодельных ракет. Целую неделю он приставал к Евгению — и заставил-таки написать текст комической оперы, музыку и костюмы для которой сочинил сам.
Софья Михайловна пела и танцевала заглавную роль; своим маленьким, но смелым сопрано она чрезвычайно мило исполнила шутливую канцону Ю la Россини, украшенную несколькими каверзными каденциями.
Евгений смотрел и слушал с удовольствием, и смеялся, и хлопал доморощенным артистам, но ощущение странной неуютности не покидало его.
В полночь, когда они собрались в новом павильоне, увитом диким виноградом, Сонинька сделалась вдруг грустна и капризна. Отослав мужа за лафитом, охлаждаемым в ручье, она ссутулилась, как старушка; ее большой, очаровательно румяный рот горестно покривился.
— Qu'avez-vous, ma chеre? [133] — участливо осведомилась Настасья Львовна.
Сонинька признательно пожала ей руку, но не ответила.
— Как восхитительно танцевала в дивертисменте Лизанька, — продолжала Настасья Львовна. — Такая крошка — и столько грации!
— Ах, никогда, никогда… — прошептала Софья Михайловна, пряча лицо в ладони и сомнамбулически покачиваясь.
— Что, милая Сонинька? — спросил он ласково.
— Когда он… отбыл к теням, как сам говорил… Последнее его слово было имя Лизы. — Софья Михайловна стиснула горло пальцами, не то ободряя, не то удушая силящиеся вырваться звуки.
— Полно, ма шер, полно, — утешила Настенька. — Все миновалось, и жизнь продолжается.