— Да полно!
— Клянусь Вакхом, Кипридой и блудливыми очами городничихи, с коей катил сюда от самого Нижнего! Но как твои? Прелестная твоя воскресительница? [135] Что Левка? Я его научу-таки боксировать — погоди ужо, тебя лупить станет!
— Непременно обучи боксировать, и нынче же: уж я тебя не отпущу, покуда не побываешь в Каймарах… Но для чего ты запустил усы?
— Усы да борода — молодцу похвала: выду на улицу — дядей зовут. Баратынский, душа моя, но я меж тем должен немедля приниматься за дело! Женка в гневе великом: совсем забросил ее. Но некогда, господь свидетель, так некогда…
— Ты ведь не спал ни часу. Отдохни с дороги.
Пушкин махнул рукою:
— В могиле отоспимся, друг Баратынский. До сна ль мне теперь? Его величество Пугачев изобидится насмерть! Слушай! Окажи мне услугу! Познакомь с Казанью, с окрестностями…
Евгений сконфуженно помотал головой:
— Признаться, худо я знаю и Казань, и окрестности ее. Но я поскачу сейчас к профессору Фуксу — он всю подноготную расскажет и направит, к кому надобно.
— Немец? Занятно… Не пропадай надолго, душа моя!
Но, известив Фуксов и вернувшись в гостиницу, он уже не застал Пушкина. Досадуя на свою медлительность, а заодно, и на сверхъестественное проворство давнего товарища, он отобедал в трактире "Одесса" и завалился спать.
Уже вечерело, когда его разбудил громким стуком и смехом Пушкин, успевший сбрить свои щетинистые усики и переодеться в черный фрак. Смуглое лицо его порозовело, глаза сверкали влажным голубым блеском.
— Душа моя, что за прелесть Казань! Какой кремль! Гулять, правда, боязно: стены обваливаются, но ландшафт — диво! Вообрази: я побывал даже в каземате, где сидел мой злодей анпиратор. А каков в Суконной слободе Горлов кабак, рожи и речи какие! Так и ждешь, питух с всколокоченной башкою кликнет: "Жги город, робята!" Горлов — это оттого, что фабричные горло в нем драли! Славно?
— Разумеется, славно, — пробормотал он. — Идем, однако ж, к Перцову, от него был человек.
— Славно! — повторил Пушкин выпрыгивая из дрожек и озирая Рыбнорядскую площадь, тесную от возов, лавок и коновязей. — Вечереет, а что народу, шуму! Хорошо, бойко!
Перцов, парадно приодетый и раздушенный, повел гостей во второй этаж.
— Но уговор дороже денег, Ераст Петрович, — напомнил Пушкин, останавливаясь в небольшой передней. — Я не готов к многолюдству, да и костюм на мне дорожный.
Перцов широким жестом распахнул дверь, и они оказались на пороге вместительной залы, полной принаряженных людей самого разного возраста.
Пушкин по-детски ойкнул и попятился; Перцов перехватил его за талию и осторожно втолкнул в залу.
— Александр Сергеич, это все — моя семья. Клянусь вам "Северною пчелою" купно с бедным "Заволжским муравьем", что все эти люди — домочадцы мои…
Пушкин быстро освоился в этой огромной семье; возбужденно посмеиваясь, рассказывал он петербургские новости и даже читал свои эпиграммы, выдавая их за изделья князя Вяземского; неутомимо расспрашивал о здешней жизни… Евгению стало вдруг не по себе. Надежда на задушевный разговор с милым товарищем рушилась; Пушкин, казалось, не обращал на него никакого внимания.
Перцов предложил витиеватый тост, где вспомнил слова московского профессора Павлова о том, что растенье, возросшее из родной почвы, имеет свою сферу и что человек тоже обладает своей сферою, вне которой он должен умереть, — Пушкин возразил со смехом, что все сферы родственны и нужны человеку.
Выходя из-за стола, он опять быстро спросил ни с того ни с сего:
— Так ты впрямь оставил службу?
— Далась тебе моя служба… Конечно, впрямь, — подтвердил Евгений, преодолевая глухую досаду. — Не мальчик же я, чтоб вилять перед приятелем!
— Да, да… — Пушкин поцарапал длинным, лопаточкой, ногтем пуговицу на своем фраке и улыбнулся. — ю propos: в Английском клубе велел тебе кланяться твой однокашник Креницын. Он сказывал о ваших мальчишеских забавах.
Евгений залился жгучим липким румянцем.
Перцов предложил сразиться в шахматы; Пушкин азартно вскинулся и последовал в кабинет, где набилось уже довольно желающих. На пороге он обернулся:
— Как, ты же любил шахматы?
— И теперь люблю, да устал — мочи нет.
Он простился с Перцовым и один отправился в гостиницу.
Поутру кто-то стучал в его нумер, но болезненный сон оковал и тело и сознание.
А поднявшись в десятом часу и подойдя к окошку, он уже не увидел во дворе бойких запыленных дрожек.
Настасья Львовна, расстроенная и заплаканная, едва ответила на приветствие мужа.