— Да, да, — вдруг очнулась Настасья Львовна. — Ступайте, нужно стройку смотреть. Но поздно: пусть Николенька дома побудет, со мною.
— Но как же ты, ма шер? — он качнулся к ней, поддаваясь сомнамбулическому ритму ее блуждающих движений.
— Ах, ступайте, ступайте же! — с досадой приказала она и зябко запахнула на груди капот.
Широкий и светлый скат сжатого поля сменился частым полуопавшим березняком, угрюмо пополз навстречу мрак матерого ельника. Дорогу преграждали то гибко сплетшиеся ветви лещины, то вывороченное бурею дерево, пугающее нервную английскую кобылу бородатым от налипших листьев комлем.
— Сумерки, — сказал отец. — Всегда здесь сумерки. Надо проредить.
— Маменька тоже говорит, — поддакнул Левушка, наезжая чалым жеребцом. — Она говорит: денег у нас мало, лес нынче дорог, его эксплуатация (он с важностью произнес модное слово) весьма прибыльна.
— Да, весьма.
— А правда, папа, что правительство намерено сделать шоссе до Ярославля?
— Правда.
— Оно пройдет и по нашей земле, да?
— Да, и по нашей…
"Наша земля. Мы владеем землей, людьми, душами… Как странно, однако! — Он подхлестнул лошадь. — Мои казанские люди опять голодают. А я, их владелец, замышляю вояж за границу, строю дом о двух этажах, шлю в Москву приказчика для покупки новых машин. И, отдав им семена — плод земли, которой они должны владеть по неоспоримому праву, — буду считаться их благодетелем… Но этот лес и впрямь слишком густ и сумрачен. Лес дорог нынче. А денег нет, нужны деньги. Долги накопились: мужикам ржи купить; Саблер вежливо требует свои тысячу двести за содержание несчастного Пьера… Да, лесопилка принесла бы деньги. Если будет вёдро, надо бы начать рубку. Чтоб успеть с пилкою досок. Досками продавать выгоднее… Пилить теперь самое время: летом, в жару, они трескаются. Но для этого мукомольную мельницу переделать в пильную. Как в Финляндии… Боже: была ведь Финляндия, мечты, стихи… Но как густ и темен этот лес! Настенька не зря не любит его".
Он придержал повод.
— Левушка, нынче из-за голода дороги небезопасны. Слишком поздно мы выбрались из дому!
— Ничего, папа! — возразил сын, возбужденно озираясь по сторонам. — У меня при себе отличный охотничий нож! Острый-преострый: Конон его специально для меня на камне выправил.
— Нет, милый, мы, кажется, сбились с тропинки, а время к ночи. Маман беспокоиться будет.
…Совсем смерклось, покамест напали на прежнюю дорогу и оказались на разлужье, отделенном от поля полосою берегового кустарника. Спустились в приволочённую лощину, полную белесой мглы, поднялись по осторожно подставленному покату начинающегося поля и, нахлестнув приободренных близостью конюшни лошадей, вскакали по тугому проселку на высокую дугу артемовского холма.
Дом так и кинулся в глаза мечущимися, как бы перебегающими за деревьями окнами. И не сразу сообразилось, что это прислуга мельтешит с зажженными свечами и лампами. И осленило догадкой: беда.
Он неловко спрыгнул с седла, бросил поводья кучеру и, припадая на подвернувшуюся ногу, взбежал на крыльцо.
— Что? Барыня? — крикнул он в лицо отшатнувшейся няньки.
— Нет-с… Да-с, — залепетала та вслед ему, уже пересекающему залу, словно бы накренившуюся от его порывистых шагов.
Настасья Львовна молча, враскачку шагала по кабинету, укрывая полами капота безжизненное тельце девочки.
Левушка с возрастом невольно отчуждался от все более замыкающегося в себе отца. Будучи до крайности застенчив, он редко отваживался затевать беседу с родителем. Отец становился все более непонятен.
Особенно разительно было его поведение рядом с мучительными метаньями, заламываньями рук и рыданьями маменьки, опомнившейся от недельной окаменелости и как бы пытающейся наверстать и исправить что-то, упущенное в эти мертвые дни.
Отец, как всегда, был чисто выбрит и продолжал одеваться тщательно: с красивой небрежностью был повязан белый шелковый галстук, выпущенный поверх серого фланелевого жилета; строгий синевато-стальной сюртук ловко схватывал в талии пополневший, но все еще стройный стан и по-военному выпуклую грудь.
Неискоренимый романтизм Левушки не мог смириться с обыденностью предыдущей жизни отца; воображение отрока украшало молодость родителя таинственными приключеньями и испытаниями самыми необыкновенными. Обожая отца и поражаясь его несравненной выдержке, мальчик с жадностью приписывал ему черты сходства с характерами и лицами героическими, легендарными.
Сейчас, после смерти маленькой сестры, его вдруг осенило: скорбящий родитель, несомненно, похож на гравированный портрет Наполеона, изображающий великого полководца на закате его дней. Та же — мнилось Левушке — бледность чела, та же печаль женственно изящных, но твердых губ и решительных бровей. И, конечно, это мнимое бесстрастие, отъединенная, какая-то островная тоска раненой души, ото всех сокрываемая…