— Вы премного обяжете меня, ежели познакомите с этими молодыми людьми.
— Ах, я очень опасаюсь, что беседа сих сорванцов не обогатит вашей изящной души, мон шер, — возразил Тургенев. — Если Огарев поэт и наделен чувством прекрасного, а Сатин страдалец и посему способен понимать многое, то неразлучные их спутники Головин и Сазонов люди ве-сьма провокантные [161] и даже нетактичные. — Александр Иваныч горестно вздохнул, щеки его обиженно надулись. — Особливо Головин — un grand agitateur Golovine! [162]
Баратынский улыбнулся: князь Вяземский называл добрейшего и всегда воспламененного Александра Иваныча un grand agitИ [163].
Он пристально и приветливо вглядывался в их лица, вслушивался в голоса. Все нравились ему: по-офицерски подтянутый Головин, плотный крепыш Сазонов, худощавый Сатин, нервно приглаживающий молодую, успевшую заиндеветь с боков эспаньолку, и Огарев, с трагическими бровями которого так не вязались два чуба, неукротимо дыбящиеся надо лбом…
— Поздравляю вас, господа, — молвил Александр Иваныч, торопливо глотая целую пригоршню пикулей, — поздравляю с новым указом нашего человеколюбимого правительства.
— Какой указ? — быстро спросил Головин.
— О дополнительных правилах на выдачу заграничных пассов [164]. Нас всех словно по голове треснули. Теперь не погуляешь по Европе свободно. — Он вздохнул и, сморщившись, потер бок и живот. — Ох, да и где она, свобода?
— Да, вашему поколенью повезло несравненно более, нежели нам, — Головин любезно поклонился Тургеневу, но в любезности этой сквозило что-то дерзкое, армейское. — К сожаленью, даже самые решительные люди вашего времени не умели воспользоваться обстоятельствами. Витязи декабря проморгали момент.
— Уймись, Иван, — тихо прервал Сатин. — Ты много выпил.
— Я не о личностях, — самолюбиво краснея, возразил Головин. — Я чту память страдальцев. Но к чему преувеличенья? Нам надули уши, что-де отцы наши чуть не все были герои Гомеровы. Мы спрохвала и поверили. А рыцари наши, вроде Трубецкого, погорланили, пошумели, а как увидели пушку — так и на попятный, — Он желчно усмехнулся. — Узурпатора устрашились! А он сам был ни жив ни мертв со страху.
Сазонов, с каждым птивером [165] приходящий в состояние распахнутого благодушия, приветливо улыбнулся Баратынскому, как бы приглашая его присоединиться к бойким речам оратора.
— Ты не прав, — вспыхнув, сказал Сатин. — Ты не прав, и я докажу тебе это…
Внезапно раздавшийся мелодический храп заставил всех обернуться к окну, возле которого сидел Тургенев. Александр Иваныч мирно дремал, но пухлые его щеки продолжали мерно двигаться.
Сазонов звонко расхохотался. Тургенев вздрогнул, проворно поддернул себя за тучные бока и обвел застольников невинно ясными бирюзовыми глазками.
— Взаимные разъедания, — заметил он как ни в чем не бывало, — ces petits points [166] необходимы, как водка (он изящным движеньем опрокинул птивер себе в рот) или как пикули (он поддел вилкой пикулей и препроводил их вслед за водкой). Как я, так и mon frХre germain Nicolas [167] (Александр Иваныч набожно вздохнул и пугливо глянул куда-то в сторону и вверх), — мы оба давно разочаровались и в героях, и в идеях той отроческой поры. Но все-таки, господа, нельзя же так сурово судить несчастных!
— Но они не сумели и не посмели даже ничтожного бунта разжечь! — запальчиво выкрикнул Головин.
Кельнер с крашеными бачками метнулся от дверей и застыл в выжидательной позе близ соседнего стола.
— И хвала создателю, что не сумели! — Тургенев жалобно воздел руки вверх. — Довольно с нас и Стеньки, и Пугачева! Нам не революция надобна, а законное освобождение крестьян наших исстрадавшихся! Да и спрашивали ль наши благородные безумцы мнение фетишизируемого ими народа? — Он недоуменно вскинул круглые плечи и тоненько рассмеялся. — Право, вспоминается эпиграммка графа Ростопчина:
— Нет. Нам необходимо нужна революция, — веско молвил Сазонов и погладил пухлую женственную грудь, словно успокаивая себя. — И она будет, я уверенно предрекаю это. И мы, русские эмигранты, по мере сил своих трудимся ради ее приближения. — Он встал и поклонился Баратынскому. — Мы ценим вас и чтим, как прекрасного артиста. Но вы и знаменитые ваши ровесники пели, — Сазонов грустно покачал круглой головой. — Пели, а надобно было кричать.