— При Павле Петровиче всех нас окунали попеременно то в кипяток, то в ледяную прорубь. За сущую безделицу исключали со службы, заточали в крепость. А то и в Сибирь. Арестации почитались ни за что.
— Государь был злодей?
— Кто сказал? — Адмирал сердито засопел и слегка привстал в креслах. — Государь Павел Петрович был существо, недоступное простому разуму. Мы, верные слуги его, были свидетелями самых поразительных его превращений! Да, бывал жесток. Но вместе с тем изливались великие милости. Умел наказывать, но и взыскивал щедро. Нынче он ласковый. А завтра — берегись! — Богдан Андреич резко захохотал. — Любил всякое рыцарство. Дом Воронцова, где нынче корпус твой, прохвостам мальтийским пожаловал.
Евгений вспомнил мраморные доски с девизами и католическое распятье над православным иконостасом корпусной церкви.
— Mon oncle, mais pourquoi… [30]
— Нет, государь зол не был, — твердо прервал Богдан Андреич. — Рыцарство в нем было, широта. А какие виктории при нем! А почему? Потому, что армия трепетала!
Богдан Андреич развалистой походкой приблизился к племяннику, мягко приподнял его за плечи.
— Начитался своих французов! Эк подумать: "Государь злодей…" Эк догадало! Чему только учат вас нынче? Бесенок в тебе завелся — стерегись! — он погрозил скрюченным пальцем.
— Это Вольтер говорил, дядюшка. Про бесенка:
— Смотри, чтоб бесенок сей не обратился в рогастого беса. В наше время многие полупросвещенные повесы пленялись твоим Вольтером.
— И что же?
— Ну полно, — строго остановил Богдан Андреич.- Brisons lЮ [31]. Потолкуем об ином. Твоя матушка хвалила в письме твои вирши французские. Покажи.
Евгений судорожно прикрыл оттопыренный карман: не успел спрятать до дядиного прихода проклятую тетрадку…
— Oh, cher oncle! Brisons lЮ… Pour l'amour de Dieu… [32]
— Э, брат, не годится! Негоже от командира утаивать!
— Дядюшка, но клянусь Аполлоном…
Он залился жгучей краской. Как поведать милому адмиралу, что после оглушительного пансионского конфуза не показывал ничего — никому, никогда, даже маменьке. Да и пажеское ли, мужеское ли дело — кропать втихомолку рифмы?
— Печально, брат, — молвил Богдан Андреич. — Печально, что сошел с поприща, не успев утвердиться на оном. А я, признаться, надеялся. Собирался свесть с Гаврилой Романовичем — знакомы были…
— Вы, дядюшка? — Евгений задохнулся восторгом.
— Пустынны губернии словесности российской, — грустно и торжественно продолжал Богдан Андреич. — Певец Фелицы дремлет, обрекая на сон всю поэзию нашу. А на Москве одного Шаликова и слыхать.
— А Жуковский? А Батюшков? Дядюшка! Да я вам… Ах, нет, лучше потом…
Он ринулся к дверям.
— Да погоди ты! Экой, право! — кричал вслед дядюшка, смеясь сочувственно. — Меня-то хоть не бойся! Или я супостат родному племяннику?
Но родной племянник был уже далеко.
"Какой стыд! Еще немножко — и поддался бы…
А может быть, стоило показать? Дядюшка знает толк в стихах…
…Нет, нет: нельзя! Так слабо, так убого… Это несносное обезьянничанье, эта мерзкая переимчивость — ни один стих не скажется по-своему… Отвратительное французское жеманство… Господи, отчего не пишется по-русски?"
Огромные перепутавшиеся липы прислушивались друг к дружке. Ровик, засыпанный прошлогодним листом, густо порос по склону сухой травою. Страстно гукала горлинка, и гулко раскатывались парные клики кукушки, словно подманивая в глухие недра парка.
Светлая поляна ступенчато запестрела высоким зверобоем и низенькой душичкой. Он нагнулся и сорвал лиловую гроздку, растер и понюхал — ударило полынной горечью. А пообвянув, меленькие эти цветочки заблагоухают сладостно и грустно…
Старый, вольно раскинувшийся сад томился под тяжким предвечерним солнцем. Дебелые яблони женственно круглились зеленью слабой и нежной, словно просвечивающей сквозь туман. Он хотел было пойти к ним, но остановился: яблоки-то еще незрелы. Да и слишком жарко здесь.
Он повернулся назад и побрел пятнисто затененной аллеей. И вдруг раздалось звонкое, нетерпеливое:
— Venez ici, EugХne! Je vous cherche partout! [33]
…Кузины играют в серсо. Господи — из огня да в полымя!
Он скомкал постылую тетрадку и сунул ее в жасминный куст.
Смуглая кривоножка Аннет была капризна и плаксива, как сестренка Софи; белокурая шалунья Мари отпугивала насмешливостью бойких речей и телесной ловкостью. Он скверно играл при ней.