— Вот-с, господа, — начал он. — Следите внимательно…
Никто, однако ж, не следил: всяк занимался своим делом. Евгений, с брезгливой жалостью понаблюдав некоторое время за манипуляциями физика, погрузился в недра французского романа.
В классах Вольгсмута можно было скучать шумно и весело.
В классах русской словесности царила скука тишайшая, бдительно лелеемая седогривым словесником, неусыпно упражняющим воспитанников в хриях и прочих риторических фигурах.
Уроки истории отличались скукою апатично-дремотной, оживляемой изредка анекдотами об Олеговом коне и о кобылятине, коей питался храбрый Святослав.
Содержание любимой им математики составляли несколько задач Войцеховского и набор зазубренных формул дифференциалов и интегралов.
Француз Лельо, безнадежно состарившийся, но упорно изящный и даже щеголеватый, все чаще засыпал за своей бродяжьей кафедрой и лепетал свое знаменитое "трэшарман" [37], внемля самым бестолковым ответам прошлогоднего фаворита. Лишь однажды он встрепенулся: Евгений вместо заданного экзерсиса продекламировал под сурдинку две строфы из Андре Шенье. Француз ничего бы не заподозрил, если б не Приклонский, закатившийся ясным, девически рассыпчатым смехом. Лельо встрепенулся; напудренная бородавка потемнела на его розовой щечке. Но? встретив безмятежный взгляд красивого лобастого юнца, француз благосклонно закивал:
— Tres charmant, tres charmant, mon cher Бар… Баррытинский. А-га…
И, сладко закатив глаза, сказал:
— Главный начальств при императрис Катерин был обер-гофмаршал Ба-ря-тин-ский. Это будет ваш дедушк?
— Oui, monsieur [38], - неожиданно для себя подтвердил Евгений и дерзко вскинул глаза.
Дружный хохот грянул со всех скамеек. Француз приподнялся, опираясь трясущимися ручками о стол, и пристально воззрился на тихого проказника. Баратынский медленно покраснел. Лельо опустился на стул и, брызгая чернилами, вписал что-то в свой журнал. Поднял кукольную пудреную головку и произнес укоризненно:
— Вы есть о-зор-ник. Я буду доложить господину Клингеру.
Мечтательно приспустил морщинистые веки и добавил:
— Обер-гофмаршал Ба-ря-тин-ский. Строгий — уф-ф! Сек-ли!
Новый начальник отделения капитан Мацнев причудливо сочетал в характере своем раздражительность с осторожностью. Вечерами, после уроков, он разрешил своим пажам заниматься "про себя" не в зале и не в классах, а в спальне. Это дозволялось раньше лишь некоторым, особо прилежным воспитанникам; для прочих спальня была заперта в продолженье всего дня. В восемь часов вечера капитан уединялся в своей комнате, примыкающей к отделению, и предавался тихому пьянству, предоставляя воспитанникам полную свободу,
Галаган, полусидя на кровати в одном исподнем, рассказывал:
— Мы квартировали тогда в Литве, в маленьком городишке, гарнизоном коего командовал мой папенька. Папенька был оповещен уже о неминучей опале. С ужасом ловили мы ввечеру звук приближающегося почтового колокольчика — и радовались, безмолвно улыбаясь друг другу, когда он замирал вдалеке…
— Сколько ж тебе было о ту пору? — насмешливо поинтересовался Креницын. — Император почил в бозе в восемьсот первом.
Ханыков басисто расхохотался.
Галаган достал из-под тюфяка трубку, высек огонь и затянулся.
— Умственные способности разных людей, — сказал он лениво, — развиваются по-разному. Бывает, что и пятнадцатилетний недоросль не в пример глупее двухлетнего дитяти.
— Continuez donc [39], - бросил Приклонский.
— Но однажды — как вспоминает моя матушка — звонок смолк у дверей нашего дома. В ворота постучали громко и повелительно…
За дверьми спальни послышались веские шаги, сопровождаемые услужливым стучком капитановых сапог.
— К нам, — прошептал Приклонский.
Галаган пустил в чубук слюны, трубка зашипела и погасла.
— Пожалте, ваше сиятельство, — раздался сипловатый тенорок Мацнева. — Простите великодушно — я хворал намедни.
В спальню вошел немолодой тощий генерал в артиллерийском мундире. Жесткий серый ежик волос налезал на лоб, колючие брови были сурово сдвинуты. Генерал остановился на пороге и брюзгливо повел большим толстым носом.
— Да они у вас курят, — заметил он негромко.
— Никак нет-с, ваше сиятельство, — пролепетал, вытянувшись по струнке, маленький Мацнев. — Строжайше запрещено-с.
— Курят, — еще тише повторил Аракчеев и прошагал к койке ставшего во фрунт Шуйского. — Ну-с, дражайший дружочек, как тут твои обстоятельства?