Болезненно морщась, Александра Федоровна поднесла листок вплотную к лицу. Будучи близорукой, она даже наедине с собою не надевала очков, дабы ни на минуту не скрывать красоты своих пристально-неподвижных глаз.
"Будем надеяться, что в лучшем мире мы снова увидимся с теми, кем мы здесь дорожили. Бог любит нас и, без сомнения, не захочет воздать нам безотрадною вечностью за жизнь, полную столькими горестями".
— Бубуша, но это прямое кощунство! Откуда в тебе это, Бубуша?
Она содрогнулась в качалке, хоть весеннее солнце со всем азартом юности грело ветхую веранду.
Всякое упоминание о смерти приводило Александру Федоровну в ужас.
Она сжала виски длинными ледяными пальцами.
…Чудовищна эта весна, такая цветущая — и такая злая! Побег корсиканского изверга, смерть матери; известия о Евгеньевых шалостях… Как недостает твердой мужской руки, спокойного и твердого совета мужского! Поехать к Богдану, к Пьеру; побеседовать с ними. Но нет — сие невозможно…
Она взяла письмо сына и прошла к себе. Задернула штору и опустилась на колени перед образом Казанской божьей матери.
Александра Федоровна гордилась своей набожностью и считала себя натурой религиозной до экзальтации. Но истинно верила лишь в предчувствия и молилась лишь из страха.
Помолившись, она почувствовала некоторое облегченье.
"…Скоро я буду дышать с Вами одним воздухом, скоро увижу наш экипаж, запряженный четверней и въезжающий на широкий наш двор! И вот мы все усаживаемся на нашей веранде и заливаемся слезами радости. И я, как путешественник, пересекший океан и возвратившийся в свою хижину, сижу у родного очага и повествую о моих злоключениях. Сколько счастия ждет меня! Я готов уподобиться тому римскому полководцу, который просил Юпитера ниспослать ему хоть маленькое несчастье, дабы уравновесить опьянение от побед!"
— Глупенький, — прошептала Александра Федоровна и перекрестила письмо.
"Но я вижу, что утомил Вас моей риторикой! Страсть к философствованию — не единственный мой недостаток, и я не собираюсь его исправлять. Я абонировался в библиотеке Плюшара и много читаю. Стихи Вольтера, сего еретика, всегда спорящего, часто неправого, исполнены удивительной силы! А сколько прелести в Гётевом "Фаусте", далеко еще не оконченном, но уже и теперь пленяющем роскошью воображения и глубиной замысла! Ах, маменька, что за чудо — сцена обольщенья Мефистофелем невинной Маргариты!"
Александра Федоровна открыла флакон, обмакнула пальцы и потерла виски.
"Признаться ли Вам, дражайшая маменька? Никому не открою я сей тайны, — лишь Вам доверю ее! Больше всего полюбил я поэзию и сейчас, в минуты отдыха, занимаюсь переводом и сочинением маленьких историй. В следующий раз я пришлю нечто вроде маленького романа. Если Вам покажется, что у меня есть кое-какой талант, я буду изучать правила, чтобы совершенствовать оный. Остаюсь Вашим покорным сыном…"
Несомненно: кто-то донес о его проказах капитану Мацневу!
Он не сознался в проделках с шарфом и с надписью "пьяница" — прямых улик не было. Но то, что французская эпиграмма сочинена им, не отрицал: в противном случае Мацнев грозил расправою с Креницыным, тоже сочиняющим стихи.
Трое суток он отсидел в карцере на пище святого Антония. Благодаренье создателю — удалось пронести в одном сапоге свечку, а в другом — книгу, и по ночам, когда стерегущий его инвалид засыпал, Евгений предавался чтению шиллеровских "Разбойников".
Но мстительный капитан не успокоился. Тихий мятежник был лишен права посещать петербургских родственников; воскресенья и праздничные дни ему надлежало пребывать в стенах корпуса.
Тоска и равнодушие все полнее овладевали им. Он почти не огорчился, когда Лельо сбавил ему балл по французскому, а капитан Мацнев аттестовал его поведение самой суровой оценкой.
Но в следующее отделение переводили по общему итогу всех баллов.
По сумме проставленных отметок и за предосудительное поведение Евгений Баратынский и Павел Галаган были оставлены в третьем классе.
Закисшая земляничина отзывала валерьянкой. Он отодвинул серебряное блюдечко и виновато улыбнулся матери.
— Кушай, Бубинька, ты так исхудал. — Она погладила его руку. — Покажи шрамик, Бубуша.
Он вяло разжал кулак.
— Не на этой — на левой, — сказала Александра Федоровна.