— Виват! — молвил раскрасневшийся Креницын, — Прекрасно сказано у Карамзина:
— Прекрасно сказано! — подхватил с жаром Евгений. — Выпьем, господа!
Приклонский придержал его за обшлаг мундира и шепнул доверительно:
— Баратынский, одну минуту…
Рекреационная зала была полна прогуливающимися и чинно шалящими пажами. Заговорщики вышли на лестницу.
Сын камергера картинно облокотился на мраморное перило.
— Матушка моя, находясь в Москве, опасно занемогла. Она жаждет видеть меня. Начальство отпускает меня по семейственным обстоятельствам в Белокаменную. — Он выдержал небольшую, но значительную паузу.
— И надолго вы?
— Бог весть. — Приклонский грустно вздохнул. — Тоскливо мне расставаться с вами, дорогие друзья, и с укромным убежищем нашим. — Он ободряюще улыбнулся. — Но я вовсе не желаю, чтобы наше сообщество терпело в чем-нибудь нужду! У меня есть план. Я избрал тебя, Баратынский.
Евгений польщенно вспыхнул: впервые за все время знакомства великолепный Приклонский почтил его свойским "ты"…
— Лишь на тебя я могу положиться, Баратынский. Я ведь знаю, кто осветил церковь. О, не вздрагивай: я не выдам и на эшафоте! Но и ты…
Приклонский испытующе вперился в побледневшее лицо приятеля.
— Mais qu'est-ce donc…[48] — растерянно пробормотал Евгений.
— Тебе я оставляю залог моей преданности нашему содружеству.
Приклонский вынул из кармана ключ и небрежно повертел им.
— Кузен Дмитрий слишком легкомыслен…
Он взял руку оторопевшего Евгения и, словно бы играя в детские ладушки, вложил в нее запотевший ключ.
Ударил колокол, вещающий окончание рекреации.
После ужина собрались на чердаке. Приклонский держался грустно и торжественно. Креницын уныло молчал. Плутоватые глаза Ханыкова обескураженно блуждали по лицам товарищей — казалось, озорник готов был заплакать с огорченья.
Приклонский поднял руку:
— Silence [49], господа! Мне неведомо, на какой срок отторгнут меня от вас печальные мои обстоятельства. Но, господа, уезжая, я подумал о вас. Оставляю вам заместителем моим Баратынского.
Креницын недоверчиво вскинул взгляд. Евгений потупился.
— Друзья, — продолжал Приклонский, раскупоривая вторую бутылку моэта и наполняя протянутые стаканы, — пусть не гаснет веселие, зажженное нашей младостью на этом угрюмом чердаке!
— Пусть не гаснет, — подтвердил Ханыков.
Пажи выпили.
— Но чтобы оно не погасло, надобны средства. Помыслив на досуге, я решил без жеребьевки избрать хранителем сего орудия (Приклонский показал заветный ключ) Баратынского. Выпьем, господа, за вольное сообщество наше!
— Виват! — воскликнул Ханыков.
— Тсс, кузен. И особливо хотел бы я выпить здоровье Баратынского — истинного рыцаря дружбы!
— Виват, Баратынский! — Креницын порывисто обнял соседа.
Хмель колыхливо плеснул в голову, жарко обдал сердце. Растроганно мигая, Евгений любовался вдохновенным лицом Приклонского.
На масленую пажей отпускали к родным.
Первый день праздников решено было отпировать на воле.
Обманув — каждый по-своему — дежурных офицеров и людей, присланных от родственников, заговорщики встретились возле кондитерской Молинари. Осипшим от волненья голосом Ханыков заказал три рюмки ликеру.
Евгений опьянел, как всегда, стремительно. Он испытывал давно забытую уверенность в своих силах, в благосклонной своей судьбе. Воистину командиром этих славных, вдруг оробевших ребят чувствовал он себя сейчас. Ему хотелось предводительствовать и блистать.
— Что приуныли, други? Экий грех, право, — собраться на воле и пить вино! Одни слабые умы хотят, чтоб их почитали непогрешимыми.
— Превосходно сказано, — солидно кашлянув, ободрил Ханыков.
— Давайте еще по рюмке! Впрочем, нет: по бокалу шампанского!
Беспричинно смеясь, приятели вытолкались на улицу. Легкий, по-весеннему пахучий, но морозный ветер приятно жалил ноздри. Множество саней мчалось по Невскому. Следы полозьев сверкали на мерзлом снегу хищным сабельным блеском.