— Непонятно, — пробормотал Евгений. Расставаясь накануне, барон ни словом не обмолвился о предстоящем обеде, да и не в его привычках была подобная официальность.
Назавтра, отпросившись у ротного командира, он ровно в три часа явился к барону в маленькую дежурную комнату, стиснутую громадными книжными шкапами.
Увидев растерянное выражение его физиономии, барон так и залился своим торопливым смешком.
— Ахти, боже ты мой! — воскликнул он, протирая запотевшие очки. — Да ты, как я посмотрю, даже перепугался! Забавно… А я просто-запросто, роясь в бумагах, наткнулся на старую карточку. Я их много заказал, как в Петербург прикатил. Думал, буду нарасхват в здешнем бомонде… Жаль выкидывать — ведь хороша, проклятая?
— Хороша, — с улыбкою отвечал Евгений. — Но записка? Какой пышный штиль.
Дельвиг мгновенно посерьезнел.
— Слог всегда должен соответствовать обстоятельствам. Торжественная присылка столь отличной карты обязала меня обратиться к тебе подобающим образом. Идем же.
— Куда? К тебе?
— Э, нет, братец мой! — Дельвиг хитро сощурился. — Во-первых, негодник Никита три дня пьян, и я не смею беспокоить его. А во-вторых, братец мой, я хочу тебя угостить в достойнейшем заведеньи.
— К Талону или Фёльету? — небрежно спросил Евгений, стараясь скрыть охватившее его неприятное волненье. За все время своего нынешнего пребыванья в столице он, исключая давешнюю театральную вылазку, не был еще, ни в одном порядочном публичном месте.
Боязнь встретить кого-либо из давних однокашников удерживала его дома.
— Нет, братец! — весело возразил Дельвиг, увлекая друга за локоть. — В сих вельможных трактирах встречаешь лишь хорошее общество. А оно везде одинаково скушно. Нет, я хочу показать тебе Петербург о самой теплой стороны…
Евгений с молчаливым любопытством следовал за милым фантазером. Когда шли по Садовой, он невольно ссутулился и втянул голову в плечи: совсем близко, находился корпус; поблазнилось даже — в ноздри хлынуло слоистым запахом наваксенных ботфортов, прокуренных коридоров, подопревших лосин…
— Не горбись. Фигуру береги, осанку береги, — добродушно пробурчал Дельвиг, слегка поддержав товарища за плечо. — Сюда, братец, за мной.
Он поворотил в переулок, ведущий к задам театра, где они познакомились.
Барон остановился у обшарпанного двухэтажного зданья.
— По обычаю предков наших подобает перед трапезой опрокинуть рюмку. Да смелее, дурачок! Аль не замечаешь: над дверьми двуглавый императорский орел? Можно ль считать непристойным взойти в казенное заведенье?
Они очутились в шумном продымленном зальце. Большая, часть посетителей за неименьем стульев толпилась у стен и вдоль длинной стойки, по другую сторону которой чинно суетились целовальники.
В правом углу, под закопченным образом, стоял ветхий, раздраженно скрипящий стол и две лавки. Картина на стене изображала полководца, украшенного множеством орденов и восседающего на коне, который, казалось, собирался перескочить через всю французскую армию, в страхе пятящуюся назад. Подпись гласила: "Храбрый Генерал Кульнев". По бокам ее висели изодранные портреты Барклая и Кутузова.
— Прелесть какая!
— Ты сюда погляди, — сказал радостно хихикающий Дельвиг. — Что твой балет!
Посредине зала затевалась пляска: молодой парень с кудрявой бородкой и пеньковой ермолкой на голове, бренча на балалайке, с громким топотом выделывал затейливое мыслете; восторженно глядя на него и тихонько повизгивая, старательно вырабатывал русского пожилой мужик в рваном кафтане.
Рыжий целовальник метнулся к господам и, непрестанно кланяясь, усадил их за стол напротив румяного барского кучера в зеленом кафтане с желтым персидским кушаком. Кучер усердно потчевал штофом браги безмолвно плачущую худенькую бабу в нарядной паневе.
Евгений пристально посмотрел на своих визави.
— Как ты думаешь, о чем она плачет? — тихо спросил он.
Дельвиг грустно рассмеялся.
— Ежели бы они оба и рассказали тебе историю свою — бьюсь об заклад, с большим бы пониманьем ты исследовал китайскую летопись. Но идем, однако ж.
В том же переулке барон отыскал полуразваленный домишко и, бережно придерживая друга за локоть, спустился с ним в полуподвал.
Сальная лампа над дверьми освещала блистательно намалеванную ветчину и целую гроздь зажаренных цыплят.
Посредине стоял ничем не покрытый стол, на котором лежали ножи и ложки, прикованные к нему цепочками.