— Эх, Денис, Денис, — сокрушенно пробурчал Мансуров. — Укатали сивку крутые горки.
— Нет! — взревел Давыдов и с силой ткнул перед собой волосатым кулаком. — Не остарел Денис! Но когда подлость обстает со всех сторон, когда плюнуть нельзя, чтоб не попасть в гнусную образину фискала и палача, — увольте! И служба не в службу!
— Увы, — тихо возразил Пушкин. Выбритый его череп странно озарился дрогнувшей свечой, и Евгения странно поразила беспокойная волнистость темени, синеватого от проросших волос.
— Что — увы? — сипло спросил Мансуров.
Пушкин съежился на диване, поджал под себя ноги и стал похож на наказанного ребенка.
— Увы, — повторил он. — В России нельзя без службы.
— Служенье, служенье, — пробормотал захмелевший Дельвиг.
— Мыслящий человек без определенных занятий в России подозрителен. — Пушкин обнажил яркие и крупные, как у собаки, зубы. — Ежели он станет к тому же высказывать свои мысли вслух, его по щекам прибьют. Как непотребную прачку.
Он пружинно вскочил с дивана.
— Человек! Шампанского!
Чаадаев вкрадчиво прошагал к дверям. Давыдов остановил его умоляющим восклицаньем:
— Петр Яковлевич! Ради Христа! Обождите немного!
— Н-не выпускать Чаадаева! — взревел Мансуров — и тотчас испуганно заткнул ладонью свой румяный рот.
Чаадаев медленно полуобернулся. Его светлый, почти неподвижный взгляд неторопливо вбирал окружающие лица и предметы.
Этот молодой хрупкий офицер с неестественно нежным цветом лица казался неоспоримо старшим даже рядом с полуседым героем-поэтом.
Евгений невольно залюбовался царственным профилем Чаадаева, его чеканным подбородку и неприступным отвесом мертвенно-бледного лба.
— Известно ли вам, господа, — сказал Давыдов, доверительно понизив голос, — знаете ли вы, что на Украине кипенье? В Чугуеве военные поселенцы взбунтовались! — Он наступательно звякнул шпорами. — Мерзавец Аракчеев кровью залил!
— Тсс! — свистяще остерег Мансуров и пьяно захохотал.
— А Священный союз? — напомнил внезапно очнувшийся плотный темнолицый офицер.
— Князь Вяземский справедливо называет сей союз Варфоломеевской ночью политики, — подхватил Давыдов.
— Ах, господа! — тоскливо воскликнул Мансуров. — Какая грусть, куда ни кинь взор!
Когда же мы объединимся в свой священный союз честных, людей? — вопросил темнолицый офицер и стукнул кулаком по столу.
— Михайло Орлов с безумным Мамоновым пытались, — Давыдов рванул густой ус кверху. — Общество собирали. Орден русских рыцарей.
— О это российское рыцарство! — обронил Чаадаев, и брови его двинулись жалостливо и презрительно.
— Да! — с жаром вскричал Давыдов. — Надо споспешествовать!
Пушкин вскинул вспыхнувший голубым огнем взгляд и поднял стакан:
— Господа! За свободное правление!
Выпили дружно и безмолвно.
— А я представляю себе это свободное правление как крепость у моря, — загремел Давыдов. — Я человек военный и ясно вижу: блокадой сию крепость не захватить, а штурм дорого стоит. — Он усмехнулся Чаадаеву. — Тут надобна осада. Не так ли, коллега?
— Тот, кто презирает мир, не думает о его исправлении, — сказал Чаадаев, неопределенно поведя плечом. — Однако прощайте, господа!
Пушкин кинулся провожать. Давыдов, приметно взбодренный не то заключительной фразой Чаадаева, не то его уходом, продолжал с яростным воодушевленьем:
— Но ни Орлов, ни бешеный Мамонов не помышляют об осаде! А Пестель…
— В-верно! — басисто пророкотал плотный офицер. — В-выпьем, господа!
— Тсс! — просвистел Мансуров — и опять упал головой на кулаки.
— Здоровье Чаадаева! — предложил Дельвиг, раскачиваясь и блаженно улыбаясь.
Стаканы звякнули. Вбежавший человек подал зажженные трубки. Густое качающееся облако застлало лица и голоса. Евгений, напрягаясь, ловил грозное бубненье Давыдова:
— Орлов! Он идет к крепости по чистому полю. Думает — вся Россия движется следом. Ха-ха-ха! А выходит, он и Мамонов — как Ахилл и Патрокл. Вдвоем на Трою! Двое — на Трою!
— Прелестное бонмо! — одобрил Дельвиг. — Евгений, красота моя, запомни!
— Евгений, красота моя, — протяжно, в тон Дельвигу, подхватил вернувшийся Пушкин и со смехом обнял гостя. — Позволь мне, как старшему первому перешагнуть через приличия! Будем на "ты"!
И опять вспыхнул смуглым, крепким румянцем и оскалился зубасто, весело:
— Прости мне пьяную болтовню. Прости нынешний ералаш — уезжаю! Меняется жизнь; все, все меняется!