Финляндское общество заочно представлялось ему сборищем нелюдимых монстров, север мнился отчизной вечной тьмы и мертвящей стужи…
Но в первый же вечер полковник Лутковский, зазвав нового сослуживца в жаркую гостиную, янтарно мерцающую отсветом бревенчатых стен, принялся неуклюже утешать его россказнями о величии Финляндии, о красотах и физических свойствах ее природы.
— Территория сей страны, — говорил полковник, по-медвежьи огребая усатый рот красною пятерней, — равна Нидерландам, Бельгии и Англии с Шотландией, вместе взятым.
"Бурбон, конечно, — рассеянно кивая, размышлял Евгений. — Но общительный и, верно, не злой".
— Весьма примечательно море наше. Оно значительно разбавлено водою рек и посему отличается большой подвижностью.
— А как лучезарно сияет оно возле утесов! — с застенчивым одушевленьем вставил Коншин — худенький капитан с напряженно-мечтательным взглядом. — Вот доживете до лета — полюбуетесь!
— Да, да, — покорно соглашался он. И думал, что здесь не то что до лета — здесь и месяца достанет, чтоб сойти с ума или подхватить чахотку.
Коншин стал расхваливать своеобычность финского племени и поэзию народных сказаний. Лутковский добродушно порицал чухонцев за черноту их закопченных изб, за то, что здешние крестьяне, боясь отравы, не едят никаких грибов и не верят в бога.
— Нет, Георгий Алексеич, финны — народ глубоко религиозный, — мягко возражал капитан. — Они, видите ли, считают, — он обернулся к Баратынскому, улыбаясь ему как единомышленнику, — они полагают, что начало всему — слово. Они, comprenez-vous [70], утверждают, что мудрое и доброе слово сотворило мир…
Евгений заметил, что это близко мыслям начального христианства, — заметил более из вежливости, нежели из потребности, высказаться. Но такой искренней радостью озарилось лицо капитана, с таким энтузиазмом повел он речь о кротости и одухотворенности чухонских верований, что унтер невольно забыл свои угрюмые думы и слушал уже с любопытством.
— Финляндцы николи не были идолопоклонниками, — благодарно улыбаясь новому товарищу, повествовал Коншин, — они обращались с молитвою не к внешности предметов, но к скрытому духу, оживляющему их. Они говорят, что все, окружающее нас, связано единым духом. Но дух сей внятен лишь человеку, знающему светлое и мудрое слово.
Евгений опять отвлекся размышлениями — уже не о себе, а об этом человеке, светлой некрасивостью и экзальтированностью напоминающем Рылеева. И загадал: пишет или не пишет стихи Коншин? Ежели пишет, то счастлива будет финляндская фортуна к бедному скитальцу Баратынскому…
И когда вышли полюбоваться дивной бессонницей полярных небес, он сам попросил капитана поделиться с ним историей его жизни.
Жалка, но и трогательна была исповедь милейшего Николая Михалыча. Точно стараясь оправдать свое имя и отчество, он пересыпал речь выражениями, почерпнутыми из ранних карамзинских творений, и самые мизерабельные обстоятельства судьбы своей тщился живописать в нежнейшем стиле славных российских сентименталистов.
Он поведал о сиротском детстве в костромской глуши, о злоключеньях в Санкт-Петербурге; куда был отвезен безграмотной тетушкой для определения в Кадетский корпус; бумаг, кои долженствовали подтвердить дворянское происхожденье отрока, при тетушке не обнаружилось, и робкого Коленьку зачислили в роту разночинцев. Его секли за непонятливость и склонность к невинному вранью, его обижали злые ровесники (последнее слово Коншин произносил со звуком "т", упорно вклиниваемым в податливую середку), — но ничто не могло угасить священного рвенья к наукам и веры в провидение. Николай Коншин был выпущен юнкером в конную артиллерию, а в 1811 году по экзамену произведен в прапорщики.
Засим следовали высокие, но быстрыми облаками повитые вехи двенадцатого года: пламена смоленского пожара… отважный поручик, неукротимо стремившийся в пекло сражений, но фатально укрощенный внезапным недугом… бессловесная (тоже с внятным звуком "т") страсть к недосягаемой кузине Амалии… — все вместе составляло какую-то пародью, с нечаянной насмешливостью повторяющую изгибы Евгеньевой судьбы! Господи — и этот слог, этот пиитический энтузиазм поблеклого армейского говоруна, косолапо копирующего витийство устарелых столичных сочинителей!